Эрик-Эмманюэль Шмитт - Женщина в зеркале
В этот день, после сиесты, Энни полагалась первая прогулка в парке. Разумеется, она потребовала, чтобы ее сопровождал Итан.
Инженеры-звукотехники снабдили их петличными микрофонами, закрепили на поясе передатчики. Камеры были установлены по всему участку, поскольку решено было отдать приоритет общим планам, которые должны были во всей красе представить пейзаж.
Энни прогуливалась под руку с Итаном.
Природа действовала на нее как откровение. Как, разве может свет быть таким ярким? А можно ли долго-долго смотреть на небо? И пусть небо напоминало голубой экран, на котором ничего не происходило, это так, но зато какая синь! Какая вибрация в лоне этой синевы!..
Пораженная видом небосклона, она даже не опустила глаз, чтобы полюбоваться цветами и кустарниками.
Ну и не надо, завтра тоже будет день.
Итан счастливо улыбался.
Вдруг Энни вскрикнула:
— Ой, щекотно!
Она просунула руку под пуловер, отключила микрофон.
— Какое-то насекомое забралось мне под одежду, а тебе? — продолжила она, поворачиваясь к Итану.
И, изображая накидывающегося слепня, она прижала ладонь к боку Итана, схватила передатчик и повернула ручку реле.
— Ну вот, так лучше. Можно говорить о чем угодно — они нас больше не слышат.
— Ты в этом уверена?
— Итан, за двенадцать лет работы много чему научишься. Когда я только начинала сниматься, звукооператоры умирали со смеху, когда они слышали мои слова о том, что я иду в туалет.
Она с нежностью во взгляде посмотрела на него. Выждав немного, чтобы завладеть его вниманием, она прошептала:
— Спасибо.
Итан залился краской. Она засмеялась:
— Не красней. Блондины не должны краснеть, а то создается такое впечатление, будто ты перегрелся на солнце.
Она сделала несколько шагов, потом тихо спросила:
— Почему ты этим занимаешься?
— Это моя работа. Я за это получаю зарплату.
— В предыдущие недели тебе не платили ни за то, что ты искал меня повсюду, ни за то, что ты помогал мне.
— Я… я чувствовал, что… ты в этом нуждаешься…
— Это из жалости?
Он остановился, подумал и пробормотал:
— Может быть. Во всяком случае, это была самая сильная и самая неотступная жалость, которую я когда-либо испытывал в жизни.
Энни поняла, что он только что объяснился в любви. Она ответила тактично:
— Мне тоже жаль тебя, Итан. Мне хотелось бы тебя защитить.
Они замолчали. Они обменялись сокровенным. И это их связывало. Полчаса они, охваченные новым чувством, прошагали, не говоря ни слова.
Когда они вышли к клинике, техническая бригада набросилась на них, объясняя им, что совсем не было слышно их разговора; ну да ладно, невелика беда, они подложили музыку под изображение в кадре.
— Весьма романтический прием, — уточнил режиссер, — впрочем, даже слишком. Невероятно, в какой степени это создало вокруг вашей прогулки атмосферу влюбленности. В конце концов, пусть будет так… Все лучше, чем тишина, крики птиц да отдаленный шум с шоссе.
Энни и Итан вернулись в палату.
Энни легла. Итан неотрывно пожирал ее глазами. Не говоря ни слова, он прошел в ванную, принес оттуда махровые полотенца и с неожиданным проворством набросил их на камеры, чтобы закрыть объективы.
В режиссерской аппаратной техники оказались перед черными экранами.
Энни улыбнулась.
Итан защелкнул собачку замка.
Затем он лег рядом с нею и размеренно, не спеша, словно время ожидания стало таким же значимым, как и время объятий, приник к ее устам.
Нежность.
Никакой поспешности и тишина.
Пылкость и деликатность.
Тела обнажались, но взгляды не разлучались ни на миг.
У Энни было такое впечатление, будто это происходит с ней впервые. Раньше она занималась сексом, а тут ласково гладила мужчину, которого уважала и который, дивясь самому себе, с жаром отвечал ей.
В поисках чаши Грааля они раздели друг друга с религиозным почтением. Сокровище заключалось не в лишенных одежды телах, а в обнажении души, которая соглашалась отдаться. Никогда еще прикосновение, вид живота или подмышки не вызывали в Энни такого волнения. Что касается Итана, то он с дрожью и волнением целовал тело Энни.
Они стремились продлить это наслаждение как можно дольше, сознавая, что оргазм не только вершина, но также и конец.
Два часа спустя это свершилось.
Однако, преисполненные неслыханной гармонии, они не размыкали объятий.
Все еще не говоря ни слова, Итан помог одеться Энни, оделся сам, заправил кровать, затем сдернул полотенца, закрывавшие камеры.
Энни заснула.
Он отпер дверь и на цыпочках вышел.
Как только Итан, покинув палату, вернулся в обыденный мир, его грубо схватили за плечи и провели в кабинет директора клиники.
Режиссер и продюсер передачи расхаживали по комнате, полностью разделяя негодование профессора Шинеда.
— Подлец, мерзавец, да кем вы себя возомнили?!
— Вы хоть знаете, где находитесь?
— Вас приняли на работу в клинику в качестве санитара, а не…
— А не…
Все трое не смогли вставить слово в проверяемый цензурой кадр.
Итан спокойно ответил:
— Энни моя подруга.
Доктор Шинед, решив, что спорить бесполезно, объявил Итану, что его немедленно отстранят от работы.
— Энни не согласится с этим, — пробормотал, побледнев, Итан.
— Насколько мне известно, Энни Ли не является руководителем этой клиники.
— Она откажется продолжать курс лечения, если меня не будет рядом.
— Она подписала контракт.
— Она его расторгнет.
— Не уверен, что она будет в состоянии сделать это. С помощью транквилизаторов ее можно образумить.
Итан взорвался:
— Если хотите, можете выгнать меня на улицу — мы уйдем вместе!
Уязвленный, доктор Шинед выпрямился в своем кресле. Гнев вернул ему самообладание.
— Вы уволены! Охранники не дадут вам возможности подойти к ней. А если будете упорствовать, вами займется полиция. Верните мне ключи и беджи. Прощайте.
Итан понял, что он бессилен. В холодной ярости он бросил связку ключей на стол и вышел из кабинета.
Раньше в конце рабочего дня, в семь часов вечера, Энни давали лекарство. Разумная предосторожность: проснувшись, Энни позвала Итана. Через тридцать секунд после того, как она выпила стакан воды с добавленным в нее транквилизатором, она снова впала в забытье.
В полночь, когда в клинике все давно спали, внезапно завыла сигнализация, разрывая мрак. Охранники помчались к указанному компьютером месту нарушения контура.
Когда они подбежали к аптеке, то увидели, что дверь взломана, шкафы раскрыты, полки пусты.
— Вот он! — закричал один из них.
Какая-то тень шмыгнула мимо них и выпрыгнула в окно. Охранники бросились к окну, но никто из них не решился прыгнуть со второго этажа.
Человек бежал с ношей на спине.
Раздались трели полицейских сирен. Три автомобиля перекрыли дорогу.
Окруженный беглец в нерешительности остановился. Подскочили полицейские с оружием в руках:
— Сдавайтесь!
Тогда Итан, бросив мешок с лекарствами, поднял руки.
31
— Нас ждет Великая Мадемуазель. Анна, ты готова?
Брендор топтался перед дверью маленького домика.
Анна выхаживала там свою кузину.
Можно считать чудом, что Ида уцелела в огне, одержала верх над лихорадкой — благодаря мазям и постоянному уходу Анны. Однако ей никогда не удастся снова стать такой, какой она была, — девушкой с правильными чертами лица.
Она окривела — врачу пришлось вылущить один глаз, — правое веко прикрывало зияние пунцовой гноящейся плоти. На искаженном лице белая кожа перемежалась желто-красными и коричневыми пятнами, — в этом лице не было ничего прежнего, целого, несмещенного. Одна щека была стянута ожогом, другая — вздулась от волдырей, все было покрыто рубцами, казалось, это сляпал какой-то неумелый ребенок, который наклеил кусочки кожи на костяк как придется. С лица не сходило выражение злобы; это была скорее застывшая маска, а мышцы лица не реагировали ни на чувства, ни на мысли. Пока Брендор переминался с ноги на ногу у порога, выражая нетерпение, Анна заканчивала дезинфицировать раны уксусом. И хотя она осторожно проводила по коже чистой мягкой тряпочкой, стараясь не надавливать на шрамы, Ида вскрикивала, брыкалась и поносила Анну. Та невозмутимо продолжала выполнять свои обязанности.
— Довольна, что видишь меня такой?
Хотя Ида сердилась с утра до ночи, Анна не допускала мысли о том, что эти приступы гнева укоренились в характере кузины, и считала, что впоследствии это пройдет.
Чтобы успокоить и освежить кожу после уксуса, Анна омыла ее розовой водой.
— Ну вот…
— Что — ну вот? Дура набитая, ты считаешь, что сможешь излечить своими снадобьями? Лучше бы дала мне умереть спокойно.
