Игорь Шенфельд - Исход
— А ты пей больше! — страдая жалостью и сочувствием, крикнул другу Аугуст, — как ты думаешь: понравится твоей Лизе увидеть тебя такого — пьяного да безобразного? Подумает еще, что ты спился в лагерях! Кому нужен алкаш в доме?
— Никому не нужен, — послушно согласился Буглаев, — А что, Август, как ты думаешь, может такое быть, что она меня еще ждет? — жалобно спросил он — бывший матерый бригадир с глазами потерявшегося ребенка.
— Конечно, ждет! — уверенно ответил ему Август.
Наверное, хорошо все-таки, что он выпил водки: то, что он сказал Буглаеву, прозвучало абсолютно уверенно: от имени, возможно, того самого снежного ангела, которого Буглаев видел собственными глазами…
— Так ты поедешь со мной, Август?
— Конечно, поеду!
— Тогда дай мне твою руку, Януарий, дорогой ты мой друг! Дай мне твою руку, друг мой Август Карлович! Нет таких верных друзей больше, чем ты! Не бывает на свете! Нет! Если еще будет у меня когда-нибудь сын, то я назову его Август. Это решенный вопрос! Ты слышишь меня, Август? И пусть твой ангел тоже это слышит: Борис Буглаев слов на ветер не бросает! Борис Буглаев дружбу помнит! Что бы не случилось дальше, а Августа Борисовича я тебе гарантирую! Эх, пристрелить бы того майора в коридоре! — глаза у Буглаева были совершенно счастливыми, таких счастливых глаз Аугуст вообще никогда ни у кого не видел.
В окне замелькали предместья Омска. Аугуста потянуло в сон. Очень даже хорошо, что ему не надо сходить: можно спать дальше. Аугуст налил себе полстакана водки, выпил махом, пожевал колбасы, подмигнул Буглаеву, лицо которого уже начинало расплываться перед ним, затем завалился на свою полку и натянул на себя одеяло с головой. Хорошо!: еще почти целые сутки жизни на этом восхитительном, мягком диване. А ведь жизнь и впрямь еще долгая впереди: все успеется…
«Московская водка — отличная штука!», — была последняя мысль Аугуста перед стоянкой. А когда он проснулся, Омск был уже давно позади. Буглаев храпел напротив, и улыбался во сне: его встреча с Лизой проходила нормально — это было видно невооруженным глазом.
И Аугуст заснул снова. В следующий раз Аугуст проснулся на своем роскошном диване поздно, уже ночью, разбуженный воплем «Восьмая бригада — подъем!», который ему приснился. Буглаев сидел на своем месте, локтями на столе, уложив голову на кулаки и глядя в окно, в мечущуюся черными тенями темноту. Отраженного света снаружи хватало, чтобы заметить: Буглаев был сосредоточен и серьезен — как-то мрачно торжественен и строг.
— Проснулся? — спросил он Аугуста, угадав, что тот открыл глаза, — ты только что кричал «Подъем!..». Что, ностальгия по лагерю замучила?
— Сколько нам еще ехать?
— Часов восемь наверно. Жалко, часов не купили на толкучке. Утром куплю тебе часы в Свердловске. На память. У нас на центральной площади, на первом этаже торгового центра до войны гравер сидел. Старый. Если не помер, то еще сидит, пожалуй: на фронт вряд ли попал; разве что на стволах гравировать: «Гитлеру от Лёвы». Лёва его звали. Я для тебя текст закажу: «лучшему другу Августу — на вечную память». И дату.
— Болтун ты.
— Да, я болтун. Расскажи мне про себя, Август. Про Волгу свою, про родных. Ты никогда не рассказывал подробно. А то расстанемся скоро, а я даже знать не буду, как ты жил раньше и куда дальше денешься. Расскажи…
Буглаев был трезвый и серьезный, и даже не порывался больше пить, хотя водка все еще стояла на столе. Аугуста действительно потянуло вдруг рассказать другу о своей жизни, о своей боли, о техникуме, в котором он учился на механизатора; и еще про отца своего Карла Карловича — Георгиевского кавалера, про брата Вальтера, про сестренку-красавицу, про речку Иловлю…
Может быть час прошел, может быть и больше — засечь время было нечем — а Аугуст все говорил и говорил. Буглаев молчал. Можно было подумать, что он спит, но время от времени в купе запрыгивал блик света снаружи, и Аугуст видел внимательные, немигающие глаза, направленные на него из угла дивана напротив.
— … И куда их отправили — я не знаю. Запрашивал из трудармии — ничего, нет ответа. Буду искать теперь…
Аугуст замолчал, и Буглаев долго молчал тоже. Потом сказал из темноты:
— Да Август, лихо тебя — всех вас — судьба тряхнула. У тебя не только твоих родных — у тебя всю родину отобрали, получается, вместе с ее историей. Но знаешь что я тебе скажу, Август? — я тебе вот что скажу: диалектика — это философия, которая пытается логическим путем вычислить Бога. Бога вычислить невозможно, но некоторые промыслы его, называемые законами Природы, диалектике установить удалось. Например, одна из Истин состоит в том, что развитие мира происходит по спирали. Эта спираль вмещает все: жизни наши человеческие в том числе, и судьбы наши, и горести наши. Так вот: спираль эта на самом деле — просто маятник, который летит во времени, так что получается вид спирали, если смотреть хоть из Млечного пути, хоть от личной печки каждого. Я это к чему веду, Август: маятник — он то внизу, то вверху, и тут закон абсолютен: после верха все летит вниз, а после нижней точки всегда начинается подъем. Мы с тобой побывали в нижней мертвой точке, Август — ниже некуда. Значит, теперь мы с тобой — на пути вверх. А значит, все у нас будет лучше чем было — все лучше и лучше. Может быть, нам повезет, и это движение наверх будет равно по времени отпущенной нам жизни. За это…
— За это и выпьем? — провоцируя Буглаева, спросил у темноты Аугуст.
— Нет, я не это хотел сказать. За это, однако, бороться надо: вот что я сказать хотел. «На маятник надейся, а сам не плошай»… А с водкой покончено, Аугуст. А вот с чаем — нет. Пойду Жукова будить — поменяю «Московскую» на чай. Тебе два стакана?
— Два, — согласился Аугуст. Он был очень доволен, что им больше не надо пить водку.
Вернулся Буглаев с чаем, включил свет, улыбаясь: «Целый кулек сахара еще дал впридачу. Настоящий маршал железных дорог. Красавец!».
Чай пили долго, без особых разговоров. Каждый был сосредоточен на своем.
— Свердловск в одиннадцать будет только, — сообщил Буглаев, — так что ложись еще поспи. Мимо не проедем: Жуков не даст. А я тоже прилягу, — и он отвалился на свою подушку, заложив руки за голову. Аугуст выключил свет, лег. Долго не спалось на этот раз: собственная история жизни взбудоражила его сверх меры. Но лагерная привычка — спать при любой благоприятной возможности — взяла свое: он уснул. Его разбудил Буглаев:
— Встань, поздоровайся с солнышком. Оно сегодня специально для нас взошло. Смотри как радуется: двух зеков на свободе увидело: ну не чудо ли! А ведь над зоной совсем иначе висело: там ему вкалывать надо было вместе с нами. А сейчас, смотри — скачет, как зайчик, ликует, — Буглаев произносил все это совершенно серьезно, грустно даже. Кажется, он думал при этом о другом. Аугуст стал одеваться, а Буглаев пошел к проводнику: заказывать «праздничный завтрак» и бриться в туалете острейшей опасной бритвой, одолженной у «Жукова». Вернулся Буглаев нескоро: выбритый, порезанный в нескольких местах, трезвый, ироничный. Увидел испуганное лицо Аугуста, усмехнулся: «Качает, сволочь… а ты что думаешь — это майор меня так оцарапал? Нет, не он. Он мне в дверь стучал копытом, что, мол, долго занято. А я дверь рраз! — открыл рывком: морда в крови, бритва в руке: «В чем дело, товарищ?», — ты б видел его: как кинется бежать — то ли писить расхотел, то ли в галифе сделал… Все, Август: кончается их эпоха, новые времена нас ожидают, и хозяевами в этой новой жизни будем мы, а не они…», — все это Борис говорил совершенно серьезно, как бы не к Аугусту обращаясь, а к себе самому: как будто установку себе задавал на долгое будущее. Аугусту это понравилось. Ему нравилось то, что Буглаев снова становился прежним Буглаевым.
«Жуков» принес завтрак на подносе: яичницу с колбасой на горячей сковородке и малосольных огурцов в миске. Ну и, конечно, чай с лимоном. Аугуст был поражен: когда он видел лимоны в последний раз? Можно сказать, что никогда. Однажды отец привез из Марксштадта яркий желтый шарик с удивительным еловым запахом, и объяснил Аугусту, что этот деликатес называется лимон, и что его ели раньше аристократы, а теперь — большевики, но редко, и все смеялись потом от тех рож, которые корчил маленький Аугуст, когда ему дали пососать ломтик этого самого большевистского лимона. Вкусовая память оказалась на удивление сильна: когда Буглаев выудил из стакана свою дольку и, закатывая глаза, положил ее себе в рот, лицо Аугуста свело непроизвольной судорогой. Буглаев увидел это, засмеялся и кивнул: «Делай как я: вкус божественный!». Аугуст рискнул, и ощутил удивительное блаженство на языке от кисло-сладкой прохлады, которая растеклась по языку и нёбу от горячей дольки. До какой же все-таки рафинированной тонкости сумели дойти аристократы в освоении удовольствий земной жизни! И большевики, уничтожившие аристократов, тоже молодцы: все самое вкусное оставили, не выплеснули вместе с ребенком, как говорится.
