Игорь Шенфельд - Исход
Аугуст так четко все это видел, так глубоко был там, в том июне, на том лугу, что даже вздрогнул, очнувшись, от короткого рыка двери, впустившей в купе Буглаева. Аугуст расстроился: такую картину спугнул, эх…
Буглаев был уже выпивши, но принес с собой еще две бутылки настоящей «Московской», а также батон колбасы и буханку хлеба; сел, молча принялся организовывать стол, ломать, резать, откупоривать; достал вымытые стаканы из карманов пиджака. Разлил в оба стакана. Аугуст сказал:
— Я пить не буду: мне скоро сходить.
— Ехать еще долго. Мне с тобой поговорить надо, Август.
— Поговорим без водки.
— Без водки не получится. Тема сложная.
— Тем более.
— Нет, не «тем более», а более чем более. Выпей, Август, я тебя прошу… Януарий, дорогой друг, выпей, пожалуйста, немножко совсем, чуть-чуть: ровно столько, чтобы сердце твое потеплело, подобрело… У тебя ведь от водки сердце добреет, я знаю — не как у многих… Выпей, прошу: у меня к тебе просьба одна есть, а попросить могу только если выпьешь. Такая вот особенная просьба…
— Твоя особенная просьба в том, чтоб я выпил?
— Нет, другая. Чтоб ты выпил — это предварительная, как увертюра к опере. Ты когда-нибудь слышал оперу без увертюры?
— Не слышал никакой.
— Вот! Выпей!
— Бригадир, не могу! Ну, выходить мне скоро, я пьяный буду, а мне надо столько еще всего сообразить, пересаживаться надо, билет брать…
— Я помогу тебе сообразить что надо… У меня выход есть для тебя, Аугуст… тебе не надо сходить в Омске…
— Чего? Как это — не надо. Ты что имеешь в виду такое?
— А вот выпей, и скажу. Мне надо, чтобы ты что-то прочел. Чтоб ты много выпил — я и сам не хочу. Только чуть-чуть. Давай-давай: опрокинь, и начнем.
— Что начнем?
— Разговор начнем, ради которого я к тебе еще в лагере подкатился, вместе ехать предложил…
Аугуст был ошарашен и заинтригован, и он понимал, что обратно все это, что только что прозвучало, уже не отмотаешь, и что продолжение — неизбежно. Поэтому он одним махом выпил водку и уставился на Буглаева:
— Ну?
— Спасибо, Август. Теперь слушай: тебе надо со мной доехать до Свердловска, — и Буглаев снова плеснул Аугусту водки в стакан.
— Как это — до Свердловска? Я до Омска еду. У меня до Омска билет!
— У тебя билет до Свердловска, а не до Омска…
Аугуст был совершенно сбит с толку:
— Ты что, мне билет до Свердловска взял? Зачем?
— Август, родной, выпей, пожалуйста, еще чуть-чуть: серьезный разговор, на трезвую голову никак не получится.
— Чушь ты городишь, товарищ бригадир! Слушать буду, а пить не стану больше!
— Только это еще, Август! Больше ни капли, обещаю: для объемности восприятия, так сказать… Прошу как друга своего! Какой я тебе теперь бригадир, к чертям собачьим? Ты мне лучший друг теперь. У меня такого друга как ты не было еще, Август, и уже не будет никогда больше. Пожалуйста! Пожалуйста, Август…, — взгляд у Буглаева был, как у обессиленного волка в капкане: яростный и обреченный одновременно. Стакан стоял на столике, налитый до середины, и водка в нем нетерпеливо крутилась и раскачивалась. Аугуст схватил стакан и отчаянно влил жгучую жидкость в себя. Черт знает что происходит! Нет, он все равно сойдет в Омске! Выслушает Буглаева и сойдет! И пусть Буглаев едет себе дальше на двух билетах! Дурака себе нашел! Билет он ему до Свердловска купил, видите ли, не спросивши даже… Жулик! Негодяй!
— Вот, Август Карлович, какое дело: ты ведь давно удивляешься, небось, что я тебя зацепил, на буксир взял. На самом деле, Август, это я к тебе пристроился — вот какое дело… Боюсь я, Август — понимаешь ли ты?: боюсь до трясучки! Ничего с собой поделать не могу. Потому и пью, наверно. Выпью — не страшно вроде, а после — опять…
Аугуст не верил ушам своим: вот сидит грозный бригадир Буглаев, от которого блатные на зоне шарахались, на которого даже конвойные голос поднимать не решались, и вдруг этот же самый Буглаев — теперь, когда бояться больше нечего — сознается ему, что он чего-то там боится. Что за ерунда такая? Аугуст пожевал хлеба, который Буглаев заботливо сунул ему под нос, и высказал все это своему другу. «Не верю я тебе, — заключил Август, — брешешь ты все. А зачем? Этого я не понимаю!». Водка уже начинала действовать: загорелась жар-птицей в желудке и на легких крыльях ринулась по горячим артериям к голове и дальше — половодьем — по всему телу.
— Не веришь, — кивнул Буглаев с пониманием, — конечно не веришь. Я и сам не верю другой раз. Сейчас — вот в данную секунду мне не страшно. А вот завтра с утра, я точно знаю: начнется опять — и все сначала: хоть вой! Ты не веришь, говоришь… Ну, тогда читай вот…, — и он, пошарив за пазухой, достал и протянул Аугусту серый, «гражданский» конверт. Август в те времена читал по-русски еще с трудом. «З-д-равс-ст-вуй Бори-рис, — начал он читать, и вернул письмо Буглаеву: «Читай сам, дальше не понимаю».
— Эх ты, Филипок немецкий… извини: не учел, что ты по-русски не читаешь. Ладно, тогда я сам прочту. Короче так: пишет мне, стало быть, теща моя … бывшая. Вот, слушай что пишет:
«Здравствуй Борис. Получила твое письмо сегодня. Рада, что ты жив. Мы были уверены, что тебя нет на свете. Лиза теперь здесь не живет: у нее другая семья. У них все хорошо, Александра уже большая. Кажется, она тебя уже не помнит, ей и не напоминают, чтобы не травмировать. Борис, хорошо, что тебя перевели в другой лагерь, где тебе теперь будет легче, где, возможно, можно будет писать письма. Только я прошу тебя: не пиши Лизе больше. Я тебе желаю закончить поскорей твои тяжелые испытания, и устроить свою жизнь как можно лучше. Что было — то было: это все нужно забыть и начать жизнь сначала. Ты еще молодой человек: у тебя еще много жизни впереди. Прощай, Борис, и не обессудь», — Буглаев сложил листок:, — еще, понимаешь ты, и не обессудь ее, чертову бабушку… Гений районного калибра! Поэтесса жестяного века… в стенгазете поэмы о тяжелой женской доле при царизме размещала…, — Буглаев, жесткий лицом, отвернулся к окну и надолго замолчал. Аугусту было жаль его, искренне жаль: конечно, это была трагедия: у Бориса, получается, судьба не только свободу отобрала на столько лет, но и семью — все будущее. Нужно было что-нибудь спросить, чтобы отвлечь друга от мучений.
— А где она живет теперь, твоя бывшая… Лиза, жена…? — спросил он не слишком удачно, — в Свердловске?
— Почем я знаю? Да, раньше мы в Свердловске жили… Теща из Свердловска написала… Понимаешь, Август, какое дело: когда я в трудармию ехал, я еще с дороги написал Лизе, что я реабилитирован, что я не враг народа больше. Из трудармии можно было писать, можно было письма получать: как только я прибыл на место, то сразу опять написал, адрес свой сообщил. И скоро ответ получил: вот этот самый. Ну и все. Все для меня и закончилось на этом… Знаешь, когда еще что-то есть на свете, то это одно… я хотя и обрубил для себя все на Колыме, но тогда было другое: там был верный конец, я знал, что не вернусь оттуда… Я же сам ей сказал тогда: «разведись, отрекись». Я не хотел, чтобы на них с дочкой отразилось… Но потом ведь изменилось все. С меня судимость снята была: ты понимаешь ли, что это значит? Ты не можешь понять, Август. Вы вот, немцы, трудармию клянете, а трудармия — это совсем не дно еще; после Колымы — это вообще дом отдыха. Поэтому, когда меня Берман реабилитировал и сюда послал, то все во мне взметнулась: жизнь возвращается. Ну, отреклась… А может, и не отреклась вовсе: я-то не знал ничего, и до сих пор ничего не знаю. У нас, Аугуст, такая любовь была — тургеневская! Нет — жарче!: как пожар на Солнце! Не мог, и сейчас не могу себе представить я, чтобы она меня забыла… понимаешь, Август, есть вещи, в которые поверить невозможно. Надеялся: теперь, когда все изменилось, сообщу ей… война кончится… вернусь домой… И тут это письмо от тещи. Все правильно, Аугуст: так она и должна была сделать, я сам так приказал ей на единственном свидании нашем… Бабке на радость. Меня теща ненавидела: я ей все планы спутал. Она и с Лизой из-за меня разругалась надолго: на дух меня признавать не желала. Командирша была райисполкомовская. А может и сейчас еще в райисполкоме работает. Хотела, чтобы по её только воле все происходило. А по её — это чтобы Лиза за другого вышла, не за меня. Был у нас в институте комсомолец один, агитатор-провокатор… С потенциалом роста. Аспирант! Так я и буду его дальше называть для понятности рассказа. Лиза на третьем курсе училась тогда. И начал Аспирант вокруг Лизы моей круги нарезать. «Моей» говорю, потому что мы с ней тогда уже… уже нашли друг друга. Она ему и так и сяк, и открытым текстом. Нет, не отлипает. Домой с цветами явился — в наше отсутствие. Аглая Федоровна — это теща моя высокопоставленная — от него без последнего ума осталась. «Такой обходительный человек! Такой перспективный! Такой воспитанный! Ах-ах! Руку твою, Лизанька, просить приходил! Какие слова! Какая этика, какая эстетика!»…
