Игорь Шенфельд - Исход
«Жуков» принес завтрак на подносе: яичницу с колбасой на горячей сковородке и малосольных огурцов в миске. Ну и, конечно, чай с лимоном. Аугуст был поражен: когда он видел лимоны в последний раз? Можно сказать, что никогда. Однажды отец привез из Марксштадта яркий желтый шарик с удивительным еловым запахом, и объяснил Аугусту, что этот деликатес называется лимон, и что его ели раньше аристократы, а теперь — большевики, но редко, и все смеялись потом от тех рож, которые корчил маленький Аугуст, когда ему дали пососать ломтик этого самого большевистского лимона. Вкусовая память оказалась на удивление сильна: когда Буглаев выудил из стакана свою дольку и, закатывая глаза, положил ее себе в рот, лицо Аугуста свело непроизвольной судорогой. Буглаев увидел это, засмеялся и кивнул: «Делай как я: вкус божественный!». Аугуст рискнул, и ощутил удивительное блаженство на языке от кисло-сладкой прохлады, которая растеклась по языку и нёбу от горячей дольки. До какой же все-таки рафинированной тонкости сумели дойти аристократы в освоении удовольствий земной жизни! И большевики, уничтожившие аристократов, тоже молодцы: все самое вкусное оставили, не выплеснули вместе с ребенком, как говорится.
Но все имеет конец: и яичница, и чай с лимоном, и нежный диван под все еще деревянным, все еще трудармейским задом. Праздная жизнь в мягком вагоне подходила к концу. Проводник «маршал Жуков» был тоже, казалось, искренне опечален предстоящим расставанием со своими нарядными пассажирами: уж больно щедрых гостей ему Бог послал на эти пять последних суток: хорошо бы с такими ехать вечно, в смысле — пока у них деньги не кончатся…
Из вагона вышли как на бой. Буглаев был бледен и сосредоточен, Аугуст едва поспевал за ним, чувствуя себя подносчиком снарядов, адъютантом — кем угодно, но только не хозяином Ангела, которому предстоит сейчас работа по найму. Буглаев, правда, ничуть не напоминал несчастного, которому требуется ангел. Лицо его было жестким и неподвижным под богатой шляпой, надвинутой на лоб; размашистая, «правительственная» походка господина в «министерском» пальто привлекала почтительно-подозрительные взгляды милиции. Аугусту было неуютно, но Буглаеву было, очевидно, на все наплевать в те минуты, он был глубоко сконцентрирован на чем-то внутри себя.
«Член правительства» уверенно вошел в вокзал, который, очевидно, хорошо знал по старым временам, и подошел к расписанию поездов. Зачем? Аугуст не спрашивал: он понимал, что Буглаеву нужно настроиться на то, что ему предстоит — на встречу со своим будущим, со всей своей дальнейшей судьбой. Всей душой желал Аугуст помочь другу — даже если он и чудит, хватается за соломинку этой глупой верой в чудодейственную силу чужого ангела. Придумал себе что-то и верит в это. Но разве не верой, не надеждой и любовью живо до сих пор человечество? Так что пусть верит Буглаев хоть в беса, хоть в ангела: Аугуст пойдет с ним до самого его дома, и скажет о нем, если понадобится, все лучшие слова, которые знает… Может быть, это доброе дело и ему самому поможет, когда он будет своих искать — мать с сестрой.
Буглаев, бесцельно простояв перед расписанием несколько минут, двинулся к выходу из вокзала, но вдруг завернул в буфет. Аугуст остался у входа, напрягся: неужели опять пить будет? Нет, купил папиросы: Аугуст и не знал, что Буглаев курит — ни разу не видел. Буглаев вернулся от прилавка, коротко глянул на Аугуста, приостановился, как будто что-то сказать хотел, затем пошел вперед. Аугуст без вопросов последовал за ним.
На вокзальных ступенях Буглаев резко остановился, поставил портфель, достал папиросу, закурил. Сделал две затяжки, бросил папиросу и сказал:
— Вот что, друг мой Август. Давай мы с тобой тут и попрощаемся.
— Как это? — опешил Аугуст, — ты же… — он не знал как спросить…, — а как же насчет ангела?
Буглаев криво усмехнулся, поморщившись, как будто у него болит зуб.
— Совестно мне ангела твоего эксплуатировать, Август. Такое дело…, — он разглядел горе и панику на лице друга, и сжалился:
— Август, родной ты мой… — Буглаев осекся, проглотил комок, — понимаешь ли, какое дело… Я всю ночь думал, все утро маялся как тебе сказать после всего… Уж ты извини, что я тебя так мучил, за собой таскал. Затмение нашло. Просто я понял вдруг одну истину: нельзя одолжаться чужим, ну, везением, что ли, счастьем. Ангелом чужим, короче. Вроде воровства получается… Нет, не то… Ладно, тогда так: если есть эти ангелы-хранители персональные, которые над каждым из нас стоят, то он и у меня есть. Ты был прав, когда сказал: пережил Колыму, судимость снята, реабилитирован, в родной город приехал вот… Я ведь и сам себе говорил часто: это чудо. Ну так чудо — это и есть тот самый ангел: ты был прав, да… Получается — не пьяный мой ангел был и не сбежал никуда, а был со мной все это время. А я его еще и оскорбил, получается: пошел, мол, вон, негодный… а я себе другого найму, чужого, который для меня все сделает правильно. Болван я! Идиот! Уже потому я идиот, что сказку эту себе придумал, в нее спрятаться хотел, проехаться на халяву. Нет халявы в жизни: не бывает. Каждый рождается в одиночку и умирает сам в себе. А в жизни — как на ринге: бейся, борись, или тебя сшибут. Ангел и на ринге нужен каждому, но еще прежде ангела ты сам себе нужен: мускулы твои, соображение, глаз, характер; а нет у тебя всего этого — и тысяча ангелов тебе не помогут — при всем их желании… Вот так… Ангел! Если он есть у меня, друг мой Август, то он сейчас проявится. А если нет никаких ангелов, то причем тут ты, спрашивается? Я сам, только я сам могу и должен разобраться с тем, что меня ждет. Какая тут может помочь нянька — даже если эта нянька — самый добрый человек, самый лучший друг вроде тебя? Ведь если Лиза моя уже… уже не моя, то чем ты мне поможешь? «Категорически требую отдать назад моему другу Буглаю его законную жену!», — : так ты скажешь? Или тещу мою, старушенцию, отмутузишь свернутым полотенцем за то, что она Лизе письмо мое не отдала, если это все так окажется? Что ты сделаешь? Да ничего ты не сделаешь! Только сам будешь стоять рядом со мной, как несчастный тузик, и горевать за меня — за то, что ничего для меня поделать не можешь… Не могу я, Август, за тебя прятаться. Я сам должен, сам! Что бы ни было. Ничего ты изменить не можешь, Август — это все я, дурак, сам себе выдумал… Прости меня. И за водку прости… После лагерей воля пробуксовку дала: испугался я… В лагерях не боялся, а вышел — и не знал что делать, как жить. Ты помог мне. Через тебя я к правильному решению пришел. Прощай теперь. И не рви ты мне душу, пожалуйста, своими тоскливыми глазами. Все будет хорошо! Ты мне сам это обещал, и я тебе верю! Вот с этим твоим благословением я и пойду дальше. А ты иди ищи своих. Ты их найдешь, я знаю. Я ведь своими глазами твоего ангела видел: клянусь тебе. Спасибо тебе за все, Август. Спасибо, друг. Прости меня еще раз. Прощай. Может и свидимся еще когда-нибудь: мир тесен. Ты — настоящий друг, Август: я тебя никогда не забуду. Давай обнимемся, да я и пойду. А то ведь разбередишь мне душу сейчас окончательно, и я с тобой на вокзал вернусь: поедем вместе твоих искать. И на каждой станции будем водку пить! Ага, испугался? Прощай, Август, прощай, брат мой… — Буглаев коротко обнял потерянно застывшего Аугуста, крепко сдавил его, оттолкнул, поднял свой портфель и пошагал прочь — почти побежал через площадь. На углу остановился, обернулся, широко взмахнул шляпой, крикнул с улыбкой: «А Августа Борисовича я тебе гарантирую!», и скрылся за углом.
На одно мгновенье появился у Аугуста позыв ринуться на ним вслед, догнать… он даже пару шагов сделал, но тут же и остановился. Зачем догонять? У них разные дороги в жизни, у каждого — своя; пусть в чем-то похожие — необходимостью найти своих родных и самих себя в новой жизни —, но все равно совершенно разные. Так чего же путаться друг у друга в ногах? Все правильно: люди берутся за руки, чтобы выбраться из трясины, но смешно же все время потом так и ходить за ручку. У каждого свой собственный путь на земле, и свой собственный последний камень на холмике. Все правильно…
И тем не менее, Аугуст чувствовал себя брошенным, осиротевшим, абсолютно одиноким в этот момент. Оказывается, не только Буглаеву был он нужен как опора, но и Буглаев был ему нужен в не меньшей степени, чтобы пережить это первое, шоковое испытание свободой.
Позже в жизни, когда Аугуста Бауэра будут расспрашивать иногда о его лагерной жизни, то будет он неизменно вспоминать и рассказывать только о тех, первых послелагерных днях, проведенных в компании лесного бригадира Бориса Буглаева, и об их совместном путешествии до Свердловска. О самом же лагере Аугуст будет рассказывать скупо; да и о чем там рассказывать? Про сплошную тьму без просвета? И как рассказать о бесконечных страданиях души и тела, ставших там, в той тьме, привычкой, однообразной злободневностью? Для этого все равно нет подходящих слов, и чем больше лет улетает в прошлое, тем меньше это прошлое вообще кого-либо волнует или интересует. А вот что волнует и интересует Аугуст знал: поэтому он частенько изображал малышам, как дедушка Август ехал из тайги и водку пил и качался, и в бане стонал, когда его веником хлопали — это всегда будет проходить на «бис» и сопровождаться «представлением»: дед Аугуст ложился на пол, а трехлетний внук Костик шлепал его березовым веником по спине; дед при этом обязан был кричать: «Федя, поддай, поддай парку, Федя!». Старый Аугуст исправно кричал и стонал по мере того, как внук его хлопал: «О-о! Еще! Еще!», — и все покатывались со смеху… Женщины проявляли свой собственный интерес к рассказу: они обязательно хотели знать, встретился ли Буглаев со своей Лизой или нет, и дождалась ли она его, и остался ли он с ней потом, когда нашел. Аугуст этого не знал, и никогда уже не узнает больше, но чтобы сделать женщинам приятное, он говорил им, что да, конечно, Лиза дождалась Бориса, и зловредная теща Аглая Федоровна сдалась и с удовольствием нянчила потом еще двух маленьких красивых девочек и одного очень умного мальчика по имени Август Борисович. Вот такая родилась добрая сказка из недобрых времен его молодости. Но то будет потом, потом, очень еще нескоро…
