Маргарита Хемлин - Дознаватель
А примерно через год в Козелец приехала Полина. Зашла к Мирону на работу. Спокойно сказала, что домой к нему, где Сима, ни ногой, а его ни в чем не винит. Попросила прогуляться в парк. Там изложила просьбу. По манере Мирон понял: надо исполнять во что бы то ни стало, иначе в семье настанет плохое время. Сунька узнает про свое происхождение, а с хлопцем как раз тогда наступили трудности в связи с плохой компанией.
Полина наплела такое. Партия и правительство поручили ей распределять по семьям еврейских сирот с детдомов. По еврейским семьям именно. В связи с большой потерей еврейского населения в результате изуверства фашистов. Конечно, в детских домах детям хорошо. Они ни в чем не нуждаются. Но партия и правительство решили, что еврейской нации после войны осталось мало как таковой, а в детских домах еврейские дети могут уже не записываться еврейскими. Без злого умысла, а потому что разницы нету. Все нации равны. Но тем не менее надо для отчетности, чтоб количество показывалось достаточное. Вопрос политический перед всем миром.
Мирон, конечно, смутился. Но внешне не показал. Уточнил, что требуется от него.
Полина поручила выяснить и снабдить ее адресами детских домов по Черниговской области. Всех — до самого маленького сельского. Временного или постоянного — всех подчистую. И на бланке каком-нибудь, например райисполкомовском, где Файда работал, написать ходатайственное письмо с просьбой о содействии гражданке Лаевской Полине Львовне в ее делах.
Мирон прикинул в уме, что бланк он сможет украсть, но писать письмо и ставить свою подпись — сильно слишком. В изложенную Полиной историю про задание партии и правительства Файда, конечно, не поверил. Было б задание — не нужно просить письмо из Козельца. К тому же что получается? Евреи усыновляют евреев, татары — татар, в то время как мы идем к интернационалу. Но встречно, для усыпления напора Полины, предложил: он дает чистый бланк, и Полина сама туда вписывает что хочет. И любую подпись ставит под свою ответственность.
Полина согласилась. Бланк Файда передал ей через час, в укромном месте. Полина уехала. Оставила свой новый адрес: Чернигов, Пяти Углы, дом 7.
С той минуты Мирон потерял покой. Но все оставалось тихо. И год, и другой. Файда решил, что Полина вспыхнула и погасла. Затмение прошло, жизнь дала ей что-то другое.
После того как в связи с линией партии на еврейскую нацию Файду выгнали из райисполкома и из самой партии, волнение его поднялось с новой силой. Он считал, что опасность усугубилась и неизвестно, где гуляет украденный им бланк. И неизвестно, где машет этой бумажкой Полина в состоянии, тоже неизвестно каком.
Мирон с семьей перебрался в Остер. Тут Евка Воробейчик сообщила ему, что Лилька живая-здоровая проживает в Чернигове. Сильно дружит с Лаевской. Полина живет богато, шьет на дому, Лилька работает на обувной фабрике, и все у нее есть.
Затишье было до известия о смерти Лильки.
Полина стала наезжать часто, но в остерском доме Файды не останавливалась. Забегала. Про свое партзадание молчала. Мирон не напоминал.
Однажды приехала с милиционером и кисетом. Потом — на минутку буквально заскочила, когда товарищ Цупкой ночевал в доме Мирона. Недавно. И с тех пор — ничего.
Чая нам Сима не принесла.
Я напомнил.
Мирон крикнул, чтоб жена покормила чем-нибудь.
Сима отозвалась из-за закрытой двери.
Я быстрым рывком дернул дверь на себя — Сима подслушивала.
Обратился к ней:
— Что можете добавить к сказанному, Сима Захаровна?
— Ничего, — не мне ответила. Мужу.
Я поел, лег на Сунькину кровать — поверх покрывала, сказал, что посплю.
Сима предложила мне раздеться, а если я сомневаюсь, так могу быть уверенный — постель Сунькина чистая, только вечером Сима сменила белье, а сын и не ложился.
Сказала:
— Вот как вы сейчас — поверх лежал. Я думала — будут обыскивать, так надо, чтоб чистое. Неудобно ж.
Я расстелил постель и лег, вроде у себя дома.
Утром меня разбудил Мирон.
Первое, что я спросил, еще с кровати не поднялся:
— Евка не продала дом Довиду? Он там сторожем жил?
Мирон насупился и промямлил:
— Не продала. У них договор был устный. Он живет и сторожит. Он ей гроши давал. Ей мало. Не взяла. Сказала, что когда найдет покупателя лучше, известит. А до того пускай живут.
— А где гроши Довида за его черниговскую хату и за хату Евсея?
— Как где? В кисет он их засунул. Те, трубочкой. Вы когда вываливали на стол — трубочка была. Я думал, вы знаете. Две тысячи. Он при мне эту трубочку Евке в руки совал. Резинку порвал. Потом связал. При мне. Потому я их и узнал. Когда кисет у меня находился — там советских грошей не было. А когда вы принесли — были. Довидовы. Точно. Имейте в виду. Довида нету. Значит — гроши хлопцам принадлежат. Ну или как решите.
— А вы, Мирон Шаевич, вроде надсмотрщика над Довидом. Тоже Евка поручила?
Мирон обиделся.
— Лаевская. Она у Довида ошивалась в приезды. Она и просила меня присматривать за ним и Зуселем.
— На какой предмет?
— На человеческий предмет! На человеческий!
Мирон сорвался на крик. Терпел-терпел, а сорвался-таки. Молодец.
Теперь настало время из него вытянуть последнее.
— И чем же Лаевская занималась все годы? Кроме шитья за большие гроши? Говорите, Мирон Шаевич. Последнее говорите. Не можете вы не знать. У вас закалка есть. Вы б свои нервы в пустоту не тратили. Вы выяснили, на что они идут, нервы ваши. Семья ваша за что может пострадать. Вы выяснили — и в себе сдерживаете. А от меня мелочью откупиться надеетесь. Вы не сидели сиднем, не ждали каждую минуту, что вас за шкирку возьмут. Вы сами к Лаевской ездили. И вытрясли из нее, за что вам надо готовиться пострадать. Смотрите: Малки нету, Довида нету, Евсея Гутина нету. Зусель неизвестно где, подружки Полининой Лильки Воробейчик нету. Кому вы навредите, если расскажете? Вы у себя в уме накрутили. Давайте вместе раскрутим. Вам легче — и мне легче. По-товарищески.
Мирон думал. Стоял и думал.
Я его не понукал. Сейчас он или сам расскажет, или уйдет в глухую несознанку. И захочет потом выложить все с-под ногтей — а что-то в мозгах у него замкнется, и не сможет. Вроде заморозится.
Вдруг он крикнул в окно — я перед тем, как лечь, раскрыл настежь для воздуха.
— Сунька, беги отсюда! Беги!
Я захватил Мирона поперек живота, повалил на себя — на кровать, потом подмял. Он бессильно вытянулся подо мной. Как Зусель. Я отвалился вбок.
Через несколько секунд Мирон разлепил глаза. В мою сторону голову не повернул. Хоть, конечно, чувствовал, что я рядом. Впритык. Между ним и стенкой.
Я перелез через него, как через колоду, сел с краю.
На улице слышались голоса Симы и Суньки. Сунька хотел зайти в дом, Сима не пускала.
Мирон лежал и говорил. Медленно, как картину пересказывал своими словами.
Он вытерпел неделю после того, как отдал бланк Полине.
Явился к ней в Чернигов с твердой уверенностью: надо бланк изъять обратно, и пускай она делает что хочет дальше. Одно — Сунька и его, Мирона, ошибки молодости, другое — официальный бланк на сомнительные цели. Что касается Симиной неискупаемой вины перед Полиной — так она, вина, и есть неискупаемая. И что ж, всю жизнь за нее быть виноватым? Неискупаемую вину надо или прощать, или забывать, не простивши. А жить с ней невозможно. И Полина обязана или простить, или дать забыть.
Лаевская открыла дверь, поздоровалась тихим голосом, даже радостно, попросила обождать немножко. Шила детское платье. С бантиками, ленточками, оборочками. И всего на платье было уже много. А она все тулила и тулила в разные места украшения. Наживит — встряхнет платье, отпорет бантик и опять пришивает. В другое место.
Мирон смотрел-смотрел и сказал: «Полина, у тебя срочная работа. Я, может, не вовремя. Мне в облисполком еще надо. Когда к тебе зайти?» Полина быстренько свернула шитье и сказала: «Ничего, ничего. Не срочно. Я как начинаю бантики тулить, так остановиться не могу. Даже хорошо, что ты меня остановил. Я меры не знаю. Хочется красиво сделать. А если лишнее — уже не красиво. Я сама лишнего не люблю. Но детское — сам понимаешь. Оно манюсенькое. Трудно определить, лишнее или кажется».
Полина скомкала материю, тесемки, кружево. С-под стола выволокла большой клунок, развязала и стала запихивать платьице туда. Скользкий шелк разворачивался и выскальзывал, Полина запихивала и запихивала. До такой степени, что разворошила весь тюк. Мирон увидел, что платье не одно, а по меньшей мере их десять. И все небольшие. Детские. Готовые, на его взгляд. Только сильно помятые. Что и понятно — находились в скомканном состоянии.
Он сказал: «Что ты мнешь? Говорю, не спеши. А то всю работу насмарку. Мамаша забирать придет — платить откажется». Пошутил. А Лаевская ответила: «Не волнуйся, Мирон. Я и есть мамаша. Я себе плохо не сделаю». Окончательно запихала в тюк платья, убрала под стол. Победно взглянула на Мирона.
