Маргарита Хемлин - Дознаватель
Он сказал: «Что ты мнешь? Говорю, не спеши. А то всю работу насмарку. Мамаша забирать придет — платить откажется». Пошутил. А Лаевская ответила: «Не волнуйся, Мирон. Я и есть мамаша. Я себе плохо не сделаю». Окончательно запихала в тюк платья, убрала под стол. Победно взглянула на Мирона.
Речь свою Файда репетировал-репетировал, но тут понял — ни слова ей сказать поперек не сможет. Спросил, как идет выполнение задания по детским домам.
Полина ответила, что еще вплотную не приступила. Надо хорошо подготовиться. Черниговскую область она себе обеспечила с помощью бумажки Мирона, но еще остальная страна не охвачена. Хоть она надеется, что закроет выполнение плана в пределах Черниговской области.
Мирон слушал Полину, и до него дошло окончательно, что никакого особого задания нет. Есть вывих Полины в сторону своих безвременно погибших девочек. И историю с детскими домами она придумала лично для Мирона для выманивания у него бланка. По правде она намерена обыскать все детские дома Советского Союза для обнаружения своих детей. И мало что детские дома. Она всю страну намерена обыскать. И связи налаживает с такой целью.
Мирон решил устроить провокацию. Спросил, может ли чем-то помочь. Кроме бланка. Потому что он считает, что задание Полине дали, а способствовать не хотят. Даже письмеца завалящего на солидном бланке не выдали. Пришлось Полине обращаться к нему. Удивительно, какая безответственность. Раздают задания — и делай как хочешь. Получается, Полина на свои заработанные средства будет ездить, а это на самом деле — командировки. Положены и командировочные, и суточные. Не говоря про то, что надо детей из детских учреждений везти к новым родителям или родителей к ним. Расходы огромные. В общем, трещал-трещал Мирон, вроде на собрании, и руками махал, и ногой топал, что пускай Полина как хочет, а необходимо ей поставить перед уполномочившими ее органами вопрос, чтоб подкрепили ее материально и специальными удостоверениями, и странно, что Полина при ее деловых качествах сразу не потребовала, а теперь вынуждена крутиться. Речь идет о детях! Мало того что к ним национальность и политику прикрутили, так еще и поручили беззащитной женщине. И под конец вырвалось у Мирона про «и ладно б только, что беззащитной, но и самой пострадавшей, потерявшей семью».
Опомнился, прикусил язык. Но поздно.
Полина сказала: «Молчи, Мирон. Ты думаешь, я помешалась? Немножко есть. Немножко. Вот настолько. — Полина показала ноготь мизинца. — Там, где мои девочки у меня внутри живут, — да, я помешалась. Остальное место здоровое. И много места. Видишь, какая я. Ты против меня сморчок. А в голове у тебя никого мертвого нету. У тебя все живые. И Сима, и Сунька. — Полина поднялась на цыпочки, потянулась, развела руки в стороны, потом свела, выгнула спину и задрала подбородок. Засиделась над шитьем. Устроила себе по привычке производственную гимнастику. — Еще недельку назад у меня надежда была. Я и правда думала — найду своих девочек. А вчера надежда кончилась. Ты Лильку помнишь? Евкину сестру? Конечно. Она придумала тебе Суньку подкинуть. Так слушай. Лилька живая. Страшнючая, худая, затравленная, но живая. Волосы торчат рыжие, не волосы — патлы. Встретила ее вчера на базаре. Неизвестно чем живет, по углам, работы нету. Нищая. Я б ее не узнала. Она первая подошла. Привела ее к себе, отмыла, накормила. И послушала. Всю ночь слушала. За язык не тянула…»
Полина перевела дух, и Мирон увидел, какая она большая, высокая. Раньше не замечал. Он украдкой кинул взгляд на ноги — не на каблуках ли Полина. Нет.
Полина заметила: «Слушай, Мирон. Нечего меня оглядывать. Мои дети — Рая, Соня и Мила — погибли в огне. Это видела лично, своими глазами, Лилька. Вот так. И партзадание мое теперь можно засунуть в задницу. Я его себе придумала. Я его отменяю. А ты, Мирон, свободный. Бланк у себя оставлю. Ты не сильно за него пекись. Мало ли как он у меня мог оказаться. Ну уже если дойдет до отпечатков пальцев — тогда не знаю. Отбрешешься как-нибудь. С Симой посоветуешься — и отгавкаешься». Полина во время разговора пришла в себя, закончила речь своим обычным голосом. До такой степени обычным, что Мирон усомнился, или она ему сейчас выложила правду.
Мирон вышел замороченный. Шел нетвердо. Зацепил локтем бабу, которая двигалась навстречу. Фуфайка расстегнута, мужские ботинки без шнурков, платок сбит на затылок. Рыжие патлы торчат во все стороны. Прошла, а Мирон только сообразил — Лилька Воробейчик.
«К Лаевской, — подумал Мирон, — как на казнь шкандыбает». Хотел позвать, а не позвал.
Про то, что видел Лильку, Мирон никому не рассказал. Но когда Евка доложила ему, что виделась с сестрой в Чернигове, что Лилька в полном довольстве, не удержался. Обувная фабрика в Чернигове — единственная, найти не составило трудностей.
С первого взгляда Файда узнал когдатошнюю Лилю Воробейчик. И притом еще более красивую и видную. Одетая по моде, губы накрашены. Туфли на каблучках. Мирон подошел, разыграл случайное столкновение. Лиля не смутилась. Без радости ответила на приветствие и заспешила дальше.
Мирон ее остановил: «Надо поговорить. Насчет Лаевской. Считай, я в курсе. Меня она помимо моей воли втянула. Я так понимаю, она и тебя к себе привязала. Поговори со мной. Ты тоже заинтересованная». Лиля переменилась во всем облике. Сквозь пудру даже проглянуло бабское лицо — то, что Мирон видел и не забыл. Буркнула: «Пошли».
Повела Мирона в Марьину рощу недалеко от фабрики. Сели на поваленное дерево. Летал тополиный пух. Мирон чихал. Не знал, с чего начать таким образом, чтоб вывернуть на нужное русло.
Спросил: «Лиля, ты видела, как погибли дочки Полины?» А она сказала: «Не ваше дело». — «Полина мне сказала — ты сама призналась. Неправда?» — «Правда». — «И что?» — «И то. Не могла я не признаться. Я виноватая. Вот и призналась. Вам хорошо. А я жить не могу. Полина меня кое-как оживила. Буду жить. Так всем можете и передать». Мирон сказал, что никому ничего передавать и разносить не намерен. Не для того он хочет откровенности. «Лиля, пойми, Лаевская — хорошая женщина. Но она тебя может втянуть. Ты пожалеешь ее сейчас, потому что виноватая перед ней. А она тебя втянет. Я тоже поддался». — Вот что сказал. «Вы что, тоже виноватый?» — Лиля спросила равнодушно, с неожиданной насмешкой. Мирон помедлил, но ответил: «Тоже». Лиля неприятно засмеялась. Некрасиво. Пух набивался ей в рот, а она хохотала. Сквозь хохот и сказала: «Мы все, получается, кругом виноватые. А если все — так и не стесняться можно? Вы так думаете?» Мирон сказал, что так не думает, но все ж таки.
Лилька отдышалась. Собралась что-то проговорить, но не начала. Вроде сильно заикнулась и проглотила первую, так и не сказанную буковку. Наконец сказала: «Ладно. Не волнуйтесь. Ничего страшного Полина не делает. Она вроде переезжей свахи. Это по закону не преследуется?
Нет. Для фининспектора — шьет на дому. Налог платит. Чего вы переполошились? Не понимаю».
Лилька старалась улыбаться. А не получалось. Мирон нажал на больное: «Ну, рассказала ты ей, что видела, как ее дети умирали. А она что?» Лиля тряхнула головой так, что волосы из заколок по бокам выскользнули и прикрыли лицо. Сквозь волосы она и ответила: «У меня граната с собой была. Я б ничего не смогла. А Полина упрекнула: „Как не смогла? Могла в окно кинуть, чтоб дети не мучились“. Повела к себе. Я не пойти не могла. Я перед ней, как собака виноватая. Навек. Сто раз ей рассказывала за ночь, как ее дети горели и как я гранату в кармане щупала. Она мне платья показала, что девочкам своим шьет. Говорит — обязательно нашла б, если б они остались тогда живые. И еще раз заставила меня рассказывать. Не верила и не верила. Полина — помешанная. С виду здоровая. Сильно здоровая. И разговор у нее, и ходит, и с людьми заигрывает. А на самом деле — нет. Это я сейчас понимаю. Тогда не разобрала. Сама находилась близко к такому же». — «А теперь?» — «Теперь — нет. Теперь рассказываю Полине — а сердце спокойное». — «До сих пор рассказываешь»? — «Она просит. Как я могу отказать?»
Мирон подступил к главному, сказал: «Она мне когда-то наплела, что имела план объездить все детские дома — девочек своих найти. Отменила план?» — «Почему? Ездит. И ездит, и ездит». — «Что она ищет, их же нету». — «Ну нету. А она ездит. Выспрашивает, может, были такие и такие по описанию. Может, их кто-то уже удочерил. Всех вместе или по отдельности. И кисет с собой возит. Там коронки золотые и кольца. Если вдруг окажется, что их уже пристроили, — обменять на золото».
У Мирона поползли мурашки по спине: «Какие коронки, какое золото?» — «Я дала. В одном селе мы полицая расстреляли, знаменитый полицай лично евреев в землю живыми закапывал, а перед тем снимал с них ценное, что было. И коронки драл. Он вроде разъездной был. И в Киеве отметился, и в Ромнах, и в Сумах. Он с немцами на запад и двигался. Мы его в селе под Хмельником взяли. Он нам этот кисет совал. Просил не стрелять его. Нас послали с одним моим товарищем. Я уже не у Цегельника была, а в отряде Медведева. Мы полицая ликвидировали. На обратном пути товарища убили. Меня ни одна пуля не задела, гадство. Живая осталась, — Лилька сказала это с злостью. Не на пули, а на себя, что не задели. — Кисет у меня остался. Я подумала — сейчас поймают, золото полицайское при мне, а он этим кисетом хвастался перед всеми. И не нужен мне этот кисет. А бросить — не могу. Это доказательство, что полицая мы ликвидировали. Задание выполнили. Золото на Большую землю отправят, там найдут применение — на вооружение нам же ж. Петляла, петляла. Мороз страшенный. Думала, хорошо б замерзнуть. И не больно. Легла и жду, когда придет мое избавление. Думала: „Дети горели, им жарко было, а мне пускай будет холодно до смерти“. И говорю про себя — молитвой: „Забери меня, пожалуйста, дорогая моя смерть. Я на все согласная. И на ад согласная. Только отсюда забери, с земли этой проклятущей“. И уже упала куда-то вниз или наверх, не поняла. Провалилась наверх. Да. Наверх. Точно. Очнулась в сельской хате. Баба меня растирает самогонкой, потом гусиным жиром. Долго болела. Меня, наверно, списали. Как без вести пропавшую. Старуха, конечно, кисет при мне обнаружила. И мне же его вручила, когда я очухалась. Говорю: „Оставьте себе. На хозяйство“. Отказалась. Это, говорит, не мое, чужого мне не надо. Я ей колечко оттуда хотела оставить. Оставила. На подоконник положила, чтоб она после моего ухода увидела. Кисет закопала в огороде. А надо искать партизан. Тут фронт приблизился вплотную к местности, где я бродила. Меня обнаружили наши армейские разведчики. Довоевала в регулярной. После победы куда идти? Где только не шаталась. В начале сорок шестого доехала до Чернигова. Как кто-то меня гнал сюда. Встретила Полину. Рассказала ей и про кисет. Поехали мы с ней. Старуха в той хате не живет. Запущено все. Села нету. Спалено. А кисет я откопала. Вот, Мирончик дорогой мой, и сгодится проклятый кисет».
