Маргарита Хемлин - Дознаватель

Ёська тянулся за добавкой, но я не разрешил.

До дома оставалось немножко, когда Гришка сказал:

— Михаил Иванович, дед папин дом продал? И свой тоже?

— Да.

— А тот, где мы в Остре жили, наш?

— Ваш. Твой, Вовкин и Ёськин. Дед купил.

— А тетя Ева говорила, что мы по ее разрешению живем. Она перестанет разрешать, и мы там жить перестанем. Опять в землянку к Зуселю пойдем. Вруха.

Я остановился.

— Когда она так говорила?

— Когда Зуселя хворого привозила. Когда приданое свое просила у деда, а он не дал. И мне посмотреть не разрешил.

Вот номер. Ну Евка, ну гадость! Брехня на брехне. Правду по капельке выдавливает, и ту размазывает, не соберешь. Говорить с ней получается в конце концов без смысла.

Я мирно сказал, чтоб Гришка не забивал себе голову чужой брехней. Тетя Ева была злая на деда и потому сказала неправду.

Обедать я не остался. Любе шепнул, что надо на службу срочно. Возможно, и даже скорей всего, с ночным выездом в район. Чтоб не волновалась.

Люба собрала в дорогу кое-что из еды. Молчала.

Потом предложила:

— Миша, я те деньги, что ты нам в Рябину присылал, почти не тратила. Возьми.

Достала из кошелька мятые бумажки. Протянула далеко от себя в воздух.

Я не взял. Кое-что у меня оставалось. Все наши дети тут, а не где-то. Значит, тут и гроши нужней.

Я отбыл в Остер. И этот раз объявил для себя последним и решительным.

В моем вещмешке находилась еда, смена белья и проклятый кисет. Я оказался к нему привязанный.

Шофер попутного грузовика получился остерский. Взял меня до самого места назначения. Мужик в годах. Я спросил, или знакомые ему в Остре такие фамилии, как Мельник и Цегельник.

Он сразу ответил, что их знают и уважают все. Только Янкель Цегельник — бывший знаменитый командир еврейского партизанского отряда пару лет назад неожиданно пропал без вести. Говорили, утонул в болоте. А Гиля Мельник, его заместитель по партизанской славе, живой и здоровый.

Я попросил подкинуть меня до хаты Мельника.

Хозяин находился дома один.

Я без предисловий сказал, что ему как бывшему партизану доверяю всецело и прошу ответить на несколько вопросов.

Меня интересуют две личности: Лилия Воробейчик и Полина Лаевская. Про гражданку Воробейчик я сходу заявил во избежание недоразумений и излишней сдержанности, что она на том свете. А Полина живая. Но лучше и про нее говорить одну правду и не приукрашивать. Никакого оформленного дела против нее органами не ведется, но интерес есть.

— Что рассказывать?

— Все интересно. Выводы я сам извлеку. Сначала про Воробейчик. Что их две сестры-двойняшки — известно. Про отца с матерью — погибли в период оккупации — тоже понятно. Про Еву известно. Про Лилю — ничего. С Лили начинайте. С войны.

— Лильку убили?

— Ну, убили. Какая разница?

— Разница такая, что ее и должны были убить. Я всегда знал: своей смертью она не уйдет. — Мельник улыбнулся, можно сказать, ласково. Что улыбка пришлась на такие его странные слова, меня удивило.

Он заметил:

— Я потому улыбнулся, что она мне говорила как-то, в отряде: «Меня пуля не берет. А жить не хочу и не могу. Что мне делать?» Я ей ответил, что закончим расчет с фашистами, и потом она себе место найдет. И жить захочет. Сказал по должности. Так не думал. У меня вообще мнение, что человек сам должен определяться — или ему жить. Она раз и навсегда в какую-то минуту определила — не хочу. И мне понятно было, что после победы жить она перестанет. Победит — и перестанет. Я удивился только, что она после войны протянула так долго. Особенно сказать нечего. Воевала как все. Отчаяние у нее появилось после одного случая. Вы про Лаевскую вместе с ней спросили. Так с Лаевской это и связано. Полина перед войной уехала из Остра: ее мужа перебросили куда-то в Среднюю Азию. Он был хороший прораб. Или инженер. По всей Украине работал на больших стройках. Она за ним, по очередному назначению. И с детьми. Правда, у нас ее не любили. А с другой стороны — кого любят? Она одеться стремилась, деньги имела через мужа. Дети заметные. Красивые. На пятерки учились. Девочки. В сорок первом старшей было лет четырнадцать. Младшей и средней точно не помню. Но тоже школьницы. Ну и Полина их на лето с нового места сюда прислала. Погостить. Муж их привез и намеревался сам с ними отдыхать. Вроде у него в Средней Азии малярия или оспа началась. Или подобное. Остановились у Файды в Козельце. Его Сима — жена, двоюродная Полине. Файда сразу ушел на фронт. Сима с сыном — в эвакуацию. Для ответработников выделили транспорт. Для Полининых детей и мужа места не нашлось. Они туда-сюда. Остались. Мужа на улице немцы застрелили. Девочек кто-то спрятал. Короче, они оказались в Янове у местных старухи со стариком. Те их прятали, прятали, до зимы сорок первого прятали у себя. Потом кто-то донес. Обычная история. Пришли немцы с полицаями. Немцы стояли, а полицаи хату палили. Дети в окна старались вылезти, их обратно запихали. Старика со старухой раньше расстреляли перед всеми, чтоб сделать пример.

— Откуда известно? Кто видел своими глазами доподлинно?

— Доподлинно видела Лилия Воробейчик. Она в тот момент находилась на задании. В Янове. За хлебом ее послали. Или за чем дадут. Мы голодом сидели. Последнее сено с вареными ремнями доедали. Она мешок взяла и пошла в Янов. И Лилия видела своими глазами, как палили Полининых детей. После того она мне и сказала, что не может жить.

— Война. Что она, раньше фашистских зверств не видела?

— Видела еще и не такое. Но чтоб она рядом — а детей знакомых спасти не могла… Ну, что могла? Вылезти вперед, гранатой помахать — и то не успела б. Когда чужие гибнут, тем более в муках — сильно их жалко. А если близкие — невыносимо. Сам с ними и горишь, и шкуру с тебя сдирают, и в землю живым закапывают. По себе знаю. А она — молодая женщина. Ей самой еще детей рожать. А у нее внутри выжгли то место, где дети должны находиться. Так она мне говорила. Потом Лиля пропала. Мы ее заочно похоронили с почестями. А после войны кто-то ее в Чернигове встретил. Потом Евка к ней наведывалась. Я краем уха слышал. Живая — и ладно. А Лилю не Лаевская убила?

— Почему вы так подумали?

— Не знаю. Вы их вместе свели. Я подумал — Полина убила. Файда про нее рассказывал, что она на своих детях помешалась. Вы ее видели? Нормальная она сейчас?

— Нормальная. Здоровенная бабища. Губы красит, перманент делает. Не волнуйтесь. Нормальная. Пушкой не прошибешь. Откуда она про детей узнала?

— Кто-то в общих чертах рассказал. Из наших. Такое из уст в уста передается. Разнесли.

— И что, все знали, что Лилия своими глазами наблюдала смерть детей?

— Вообще сомневаюсь. В том и дело, что никто с отряда не знал, куда я ее послал. Тем более что в Янов и не отправлял. Лилька должна была направиться в другое село. А она пошла в Янов. Вернулась, задание фактически не выполнила.

Вместо выполнения рассказала про девочек. В военное время, хоть в армии, хоть в партизанах, такое сильно не приветствуется. С меня, правда, слово взяла, что я никому — про то, что она видела. Я обещал. Обещание выдержал. Сама высказалась в том роде, что готова понести заслуженное наказание. Но я для нашего командира — Янкеля Цегельника — придумал. Выгородил девку. Чтоб она еще с кем-то обсуждала? Навряд. Через месяц примерно она исчезла. Пошла на очередное задание и пропала без вести. А кто ее убил? Нашли?

— Нашли.

— А за что?

— Товарищ Мельник, вам интересно, а у меня времени нету рассказывать. К тому же это к данному разговору не относится. Вы не обижайтесь.

— Понимаю.

Мельник спросил между прочим:

— Вы с Файдой же знакомые? В Остре секретов нету. Все на виду. Спросите у него. Он может еще рассказать. Он много знает. Только напуганный теперь. К нему Лаевская налетает. Бегает, места себе не находит. Не часто, но бывает тут. Я лично ни разу не видел ее после войны. Люди говорят. И, имейте в виду, единогласного мнения нету: она в себе или не в себе. Конечно, с Файдой и Симой у нее хорошо. Они — напуганные, она пришибленная. Да.

— А вы не напуганный?

Гиля неопределенно покачал головой. И спросил:

— А вы, товарищ капитан?

К Файде шел кругами. Чтоб дольше.

Присел перекусить в роще. Хорошая полянка с высоченной травой. Ниоткуда меня не видно.

Еще не темнело. А мне надо, чтоб наступила ночь и точно вся семейка Мирона была в сборе. В постелях. Теплые.

Я ел Любочкину еду и думал ни про что. И такая пустота сквозила во мне, что я ощущал ветер и на костях, и на крови.

Задремал. Вещмешок под головой. Через брезент сначала сильно чувствовался кисет. Потом, когда окончательно провалился в сон, особых неудобств не испытывал. Дрых как убитый.

В доме Файды не светилось ни одно окно.