Халед Хоссейни - Бегущий за ветром
— Я последнее время много думал о мечетях, — вымолвил Сохраб.
— Да? Почему вдруг?
— Просто они не шли у меня из головы. — Он взглянул на меня. Только сейчас из глаз у него полились слезы. — Можно тебя спросить, Амир-ага?
— Разумеется.
— А Господь… — Сохраб всхлипнул, — Господь низвергнет меня в ад за то, что я сделал тому человеку?
Я попытался его обнять. Мальчик отшатнулся.
— Конечно, нет.
Как мне хотелось прижать его к себе, приласкать, утешить, объяснить, что ему не в чем себя винить. Слишком сурово судьба обошлась с ним самим.
Лицо у Сохраба немного разгладилось.
— Папа мне говорил, что нельзя никому причинять зло, даже плохим людям. Вдруг они просто не умеют иначе. И потом, самый плохой человек может однажды исправиться.
— Не всегда, Сохраб.
Он вопросительно посмотрел на меня.
— Асефа, человека, который обидел тебя, я знаю с детства. Наверное, ты сам это понял из нашего с ним разговора. Когда-то давно (лет мне было, как сейчас тебе) он пытался… побить меня. Хасан меня спас. Он был очень смелый и встал за меня горой. И вот однажды Асеф жестоко оскорбил твоего папу. Это была месть с его стороны. А я не сделал ничего, чтобы помочь Хасану, как он когда-то помог мне.
— Почему люди так цепляются к папе? — спросил Сохраб дрожащим голоском. — Он в жизни никому не сделал ничего плохого.
— Твой папа был очень хороший человек, ты прав. Только вот что я стараюсь тебе втолковать, Сохраб-джан. В этом мире есть плохие люди, которые никогда не станут хорошими. Иногда приходится давать им отпор. Мне следовало разделаться с Асефом, еще когда я был мальчишкой. Ты сделал это за меня. Он получил по заслугам.
— Думаешь, папа рассердился бы на меня?
— Наверняка нет. В Кабуле ты спас мне жизнь. Он бы гордился тобой.
Сохраб вытер лицо рукавом. Рыдания сотрясали его маленькое тело.
— Я скучаю по отцу и по маме, — прохрипел он. — И я скучаю по Сасе и Рахим-хан-сагибу. Только… хорошо, что их со мной нет. Так мне порой кажется.
— Почему это? — Я коснулся его руки, и мальчик резко отдернул ее.
— Потому что… я не хочу, чтобы они видели меня таким. Я грязный. — Сохраб всхлипнул. — Я полон греха.
— На тебе нет грязи, — возразил я.
— Эти люди…
— И не смей так думать о себе.
— …они такое вытворяли… со мной… главный и два его помощника…
— На тебе нет грязи и нет греха. — Я взял-таки его за руку, как он ни выдирался. — Я не обижу тебя. Обещаю.
Обнять его. Привлечь к себе.
Сохраб весь напрягся. Обмяк. Спрятал лицо у меня на груди.
Между теми, кто вскормлен одной грудью, существует братство. Но оно есть и между мною и маленьким мальчиком, смочившим слезами мою рубаху. Нас навеки связала победа над Асефом.
Когда же задать ему вопрос, который не дает мне уснуть по ночам? Может быть, сейчас и настал подходящий момент?
— Поедешь со мной в Америку? Будешь жить со мной и моей женой.
Сохраб не ответил.
Ведь ему надо было выплакаться.
Целую неделю я не заговаривал про Америку, будто этот вопрос меня вовсе не интересовал. И вот в один прекрасный день мы с Сохрабом взяли такси и отправились на смотровую площадку Дамани-Ко, «край горы». Отсюда, со скалистого выступа на склоне одного из холмов Маргаллы, открывался прекрасный вид на Исламабад с его зелеными проспектами и белыми зданиями. Таксист сказал нам, что оттуда можно разглядеть президентский дворец, а после дождя, когда воздух чист, видны даже земли за Равалпинди.[48] Глаза его в зеркале заднего вида перебегали с меня на Сохраба и обратно. Моя физиономия была уже не такая опухшая, зато желтизны прибавилось.
Мы сели на скамеечку в тени эвкалипта, идеальное место для любителей пикников на природе. Был жаркий день, солнце стояло высоко, небо словно выцвело. На соседних лавках лакомились самсой и пакорой, слышалась знакомая мне индийская мелодия из какого-то старого фильма, по-моему, из «Пакизы». Ребятишки играли в мяч, заливисто смеялись, кричали. Вспомнилась крыса в кабинете директора детского дома в Карте-Се, и у меня вдруг дыхание перехватило.
Во что мои соотечественники превратили родную землю!
— Что с тобой? — спросил Сохраб.
— Ничего страшного, — улыбнулся я. — Уже прошло.
Мы расстелили на нагретом солнцем столе гостиничное полотенце и принялись играть в панджпар. Музыка не утихала, теперь мотивы шли все больше незнакомые.
— Смотри, — Сохраб картами указал на ястреба, кружившего в неохватном небе.
— Я и не знал, что в Исламабаде есть ястребы, — сказал я.
— И я не знал. — Мальчик не отрывал глаз от птицы. — А там, где ты живешь, они есть?
— В Сан-Франциско-то? Наверное. Только они как-то не попадались мне на глаза.
Я надеялся, он спросит еще о чем-нибудь. Но Сохраб перетасовал карты и сказал, что хочет есть. Пришлось достать из бумажного пакета кофту. Сам-то я питался исключительно протертыми бананами и апельсинами — с этой целью пришлось одолжить у госпожи Фаяз на неделю блендер. Чашка вместо тарелки, соломинка вместо ложки.
Сохраб подал мне салфетку и проследил, чтобы я хорошо вытер губы. Я благодарно улыбнулся, и он ответил мне улыбкой.
— Твой папа и я были братьями, — неожиданно вырвалось у меня. Тогда, у мечети, я почему-то не смог ему об этом сказать. Только тайнам между нами места теперь не было. — У нас был один отец.
Сохраб отложил лепешку.
— Папа никогда не говорил, что у него есть брат.
— Он и не знал.
— Почему?
— Ему не сказали. И мне никто ничего не сказал. Все выяснилось совсем недавно.
У Сохраба сделалось такое лицо, будто он видит меня впервые в жизни.
— А почему люди скрывали это от папы?
— Я сам себе задавал этот вопрос. И ответ мне совсем не понравился. Скажем так: в глазах других мы не годились друг другу в братья.
— Потому что он был хазареец?
Я заставил себя посмотреть ему прямо в глаза.
— Да.
— А ваш отец одинаково любил тебя и папу?
Озеро Карга. Мы пускаем камешки по воде, и плоский голыш Хасана рикошетит целых восемь раз. Баба хлопает Хасана по плечу.
Больничная палата, с лица Хасана сняли повязки, волнение и радость отца.
— Думаю, он любил нас одинаково, только каждого по-своему.
— Ему было стыдно за папу?
— Нет. Думаю, ему было стыдно за самого себя.
Мы уехали со смотровой площадки ближе к вечеру, разморенные зноем. Всю дорогу я чувствовал на себе взгляд Сохраба.
Возле магазина я попросил водителя остановиться и купить мне телефонные карты.
Когда стемнело, мы лежали на кроватях у себя в номере и смотрели телевизор. Два служителя Аллаха с седеющими бородами и в белых чалмах отвечали на звонки правоверных со всего света. Мусульманин из Финляндии по имени Аюб поинтересовался, попадет ли его сын в ад за то, что его штаны висят на бедрах слишком низко, даже трусы видны.
— Я однажды видел Сан-Франциско на картинке, — сообщил Сохраб.
— Правда?
— Там был красный мост и высокий дом с острой верхушкой.
— Тебе бы на улицы посмотреть, — сказал я.
— Они такие интересные?
Муллы на экране оживленно обсуждали тему.
— Они такие крутые, что, когда машина одолевает подъем, видишь только ее капот и небо.
— Страшно, наверное. — Сохраб повернулся спиной к телевизору.
— Только на первых порах. Быстро привыкаешь.
— А снег там идет?
— Нет. Зато тумана хоть отбавляй. Ты хорошо запомнил фото с красным мостом?
— Да.
— Иногда туман такой плотный, что моста совсем не видно. Из мглы торчат только две башни.
— Ух ты! — В его улыбке было удивление.
— Сохраб?
— Да?
— Ты подумал над тем, о чем я тебя спросил?
Улыбка исчезла у него с лица. Муллы в телевизоре пришли к выводу, что сын Аюба отправится прямиком в ад. А нечего таскать такие неприличные штаны.
— Я подумал, — выговорил Сохраб.
— И что?
— Мне страшно.
— Понятное дело, — ухватился я за соломинку. — Но ты быстро выучишь английский и привыкнешь…
— Я не об этом. Хотя… Только самое страшное другое…
— Что?
Сохраб сел на кровати и подтянул колени к подбородку.
— Что, если я тебе надоем? Что, если я не понравлюсь твоей жене?
Я сполз со своей койки и сел рядом с ним.
— Ты никогда не надоешь мне, Сохраб. Обещаю. Ты ведь мой племянник, помни. А Сорая-джан очень добрая. Поверь мне, мы будем любить тебя. Это я тоже обещаю.
Я взял его за руку. Сохраб поежился, но руку не отдернул.
— Я не хочу опять в приют, — тихо сказал он.
— Этого никогда не будет. — Я стиснул ему руку. — Ты поедешь домой вместе со мной.
Он беззвучно заплакал. Через минуту его рука сжала мою.
Мы кивнули друг другу.
