Елена Катишонок - Против часовой стрелки
Придя в себя, рассказала, как Матрена, умирая, взяла с Симочки клятву, что они обвенчаются, и благословила. Как Симочка поклялся на образ: «Завтра же, мамаша, завтра же». Но мать схоронили, а когда Валька напомнила Симочке о клятве, тот сложил кукиш и ткнул ей прямо в лицо. Потом вытащила из-за пазухи бережно сложенную бумагу и протянула Ире: «То моя метрика. Сховай». И добавила умоляюще: «Сховай, сестра!».
Та без расспросов положила бумагу в торбу и знать не знала в тот момент, как это помогло изменить судьбу Вальки, которая за считаные недели из Вальки превратилась в Ванду Добжаньску, коей и была все свои двадцать с небольшим лет, пока Симочка не въехал на своем танке в концлагерь, куда она попала во время войны, и не освободил ее.
Молодая полька была скорее благодарна доблестному танкисту, чем влюблена, но и влюбилась скоро. Только прожив с освободителем какое-то время, осознала, что попала в новый плен, и не было способа из него вырваться! Русского языка она не знала, бывала только в продуктовых лавках да у родных мужа, который и мужем-то не стал, хоть она родила ему двух сыновей и дочку. Убежать? А куда убежишь, от своих-то детей?.. Редким счастьем были письма от матери, но Симочка старался, чтобы счастье это стрясалось как можно реже, и перехватывал заграничные конверты. От посылок из Польши, однако, не отказывался: неизвестная теща слала главным образом детские тряпки невиданной яркости да кое-что для дочери, но и ему перепадали то сигареты, то галстук. Мать сокрушалась в письмах, что не видит внучат, и звала Ванду в гости, но Симочка об этом и слышать не хотел, а для надежности отобрал у нее метрику…
Фронтовик из регистрационной комиссии помнил об иностранном документе, как помнил и о затрещине, которую схлопотал, находясь при исполнении служебных обязанностей, от пьяного Иванова С. Г. Помнил и сообщил куда следует. Что же это, мол, получается, товарищи: гражданка из страны социалистического лагеря находится в совершенно бесправном положении: ни работы, ни прописки, а гражданский муж ее терроризирует и избивает, да вдобавок спекулирует нашим славным прошлым.
— И мне как фронтовику это больно, — закончил свой рассказ, все еще под впечатлением лично полученной оплеухи.
И надо же так сложиться, что почти одновременно забеспокоились в Комитете по делам религий, где был получен сигнал из костела. Польская община ничего не знала о Вальке, но заговорили ни много ни мало как об ущемлении свободы вероисповедания.
А это неправда, товарищи! Отправление культа, как и естественных надобностей, в нашей стране происходит по свободному волеизъявлению. И с Польшей мы дружим, так что если гражданка хочет погостить на родине, никаких препятствий чинить ей не имеют права.
Все произошло так стремительно, что Симочка не успел понять масштаба событий. Пани Ванда Добжаньска, даже не озаботившись попрощаться (а скорее всего, опасаясь этого прощания), отбыла скорым поездом в Варшаву, и не одна, а с двумя детьми. Старшего Добжаньского пришлось оставить с отцом. «Вы ведь в гости едете?» — напомнили в ОВИРе.
Вот что устроила «эта курва». Симочка торжествовал, что первенец остался с ним, и обещал сделать из него человека. Как именно, Тоня не выяснила, поскольку брат вскоре переехал на другую квартиру, где поселился с бойкой осповатой бабой, и жил в полном согласии с нею и самим собой.
Тоня вздохнула с откровенным облегчением. Жизнь была так плотно утрамбована, что выслушивать излияния брата стало тягостно.
Сказывался возраст. Она сделалась очень раздражительной и, чего раньше не было, обидчивой. Сама ощущала, как накапливается усталость, и не было на свете средства стряхнуть ее с себя, как снег с воротника. Казалось бы, освободилось время для себя: вот уже и Таточкины мальчишки ходят в школу, — но хлопот меньше не становилось, они просто стали другими.
Зато прибавилось неприятностей.
Невестка уверенно, словно так и надо, заняла девичью комнату, где Федя когда-то принимал больных. Заняла без спросу, без разрешения и безо всякой необходимости, так как никаких больных принимать не собиралась. Просто устроила для себя нечто вроде маленького будуара. Оставить это безнаказанным Тоня не могла: вышла из себя, раскричалась в надежде, что вот-вот придет с работы Юраша и поставит хамку на место. Самое неприятное, что сцена разыгралась в присутствии соседки — той, что теперь занимала бывшую спальню. Соседка ждала, пока закипит чайник, и не отводила от него глаз, как будто от этого он закипит быстрее. Тоня ждала того же, хоть кипела не слабее чайника, а виновница скандала напевала что-то и вешала в девичьей занавеску. Потом налила себе воды в стакан, отпила несколько глотков и, глядя через стакан на свекровь, сказала ровным голосом:
— А когда подохнешь, я у тебя все золотые зубы вырву, — прошла мимо и захлопнула за собой дверь.
Вот так.
Соседка скрылась, вместе с присмиревшим чайником, а Тоня стояла не шевелясь, пришибленная обещанием и раскованным невесткиным «ты», причем неизвестно, чем больше.
Сын только рукой махнул: «Оставь ты ее в покое». Перспектива Тониной смерти в трактовке жены не вызвала у него ни возмущения, ни негодования. «Оставь ее», — повторил, и Тоня заметила, что он неважно выглядит, да и мешки эти под глазами…
Быстро или медленно, Зойкина угроза стала известна почти всем, некоторым дважды.
Не обращай внимания, сказала сестра. Собака лает, ветер носит.
Бедная мамусенька, посочувствовала дочь, и глаза у нее были заплаканы, но по другой причине: Эдик часто приходил домой пьяным, а во хмелю бывал такой… несдержанный; главное, мальчики видят… Тоня засуетилась: арника! Самое лучшее средство от синяков, — и начала рыться в аптечке.
Наиболее бурно отреагировала Тайка. Кошмар! Это подсудное дело, танта, на нее надо в суд подать!.. Что, впрочем, не мешало ей заглянуть в новую светелку потенциальной подсудимой и оживленно с ней поболтать, что особенно задело крестную.
Мотя качал головой: при Феде не посмела бы. Посидел и засобирался домой.
И Тоня с ужасом отшатнулась от открывшейся ей истины: человек одинок в своей боли, обиде и унижении. Никто не поможет, как они с Федей всегда всем помогали. То ли другое время, то ли другие люди, то ли она сама стала другой, но сестра, как ни крути, опять права. Единственная защита — не обращать внимания. Интересно, как у нее самой это получается? Вспомнила инфаркт, разрыв с дочкой… Вспомнила и поежилась: вот цена за то, чтобы «не обращать внимания».
18Только сама Ирина знала, каких сил это стоит. Те годы, которые минули с давнего ноябрьского вечера, взорвавшегося инфарктом, хорошо бы перевернуть пачкой неразрезанных страниц, как в скучной книге.
Чем она жила? Ожиданием, когда вбежит Лелька? Воспоминаниями? Поисками справедливости?
Ей удавалось видеться с внучкой: то встречала ее после школы, то ждала воскресенья в надежде, что девочке разрешат «навестить бабушку».
Надо сказать, что Таечка серьезно взялась за дочкино воспитание: никаких поблажек. Не ее вина, как она беспомощно жаловалась крестным, что «матушка совершенно распустила ребенка». На вопрос Федора Федоровича, в чем, собственно, заключается распущенность, Тайка охотно объяснилась. В списке требований, предъявляемых к девятилетней девочке, не хватало разве что одного: познать самоё себя. Впрочем, на это у Лельки не хватило бы времени.
Супруги обменялись короткими взглядами, которые означали, что Ира была права: Таечке не дочка понадобилась, а даровая нянька к ребенку. И прислуга за все, мысленно подкорректировала Тоня, слушая крестницу.
Так что если кто-то и искал справедливости, то не Ира, а Тайка. Жаловалась всем родным, что хочет «помириться с матушкой», что все происшедшее — чистое недоразумение, в коем она, Тайка, ничуть не виновата: «На моем месте так поступила бы любая мать». Ни один тезис из тех, которыми она козыряла в детской комнате милиции: «тлетворное влияние», «религиозная пропаганда» или там «церковное мракобесие», — не упоминался вовсе.
Все знали Тайкину безалаберность и свойственную ей пустяковость, но так сильно воздействовало ее красноречие, горькие интонации и бриллианты готовых пролиться слез, что ни у кого не возникло вопроса, зачем она ждала целых девять лет, чтобы предъявить родительские права на дочку.
И брат, тогда еще с Павой, и крестная осторожно наседали на Ирину с бессмысленными аргументами: «Ты старше, ты умней, ты должна понять…», пока Феденька не положил этому конец: с инфарктом не шутят.
Чем Ира жила… Какое-то время заняла — вернее, отняла — болезнь, потом — возня с пенсией, увенчавшаяся триумфальной суммой в 52 рубля (новыми) да работа, только теперь шила не плащи, а мужские сорочки.
Внучка часто приходила в гости не одна, а с братиком. Ему уже исполнилось три года, и он ходил в садик. Бабушка радовалась, что Лельке стало полегче: меньше стирки, да и на руках больше ребенка таскать не надо. В то же время брала досада: хоть бы один день дали девчонке отдохнуть!
