Елена Катишонок - Против часовой стрелки
Тонька выросла и впрямь очень похожей на мать властностью характера, строгостью и высоким сильным голосом. Она стала Тоней, а для кого-то и Тонечкой, и очень не любила, когда старшая сестра говорила: «Не гоношись, Тонька. Ох, мало я тебя за кровать бросала…», хотя сама ничего об этом помнить не могла.
Сестры никогда не были подругами — видимо, в силу слишком большой разницы в возрасте и характерах; так часто бывает. Но их связывало нечто большее, чем дружба: общее детство и нерасторжимые узы ответственности друг за друга. Слова «брат» и «сестра» использовались в семье как обращение и служили оправданием поступков.
Это был пароль.
Так было всегда.
Братья и сестры могли не соглашаться друг с другом, спорить на высоких тонах, но в затруднительной ситуации они шли друг к другу.
Брат не осудит. Сестра рассудит.
Много лет назад Тоня, молоденькая девушка, прибежала к замужней сестре: Федя сделал ей предложение. В рассказе гордость смешивалась с разочарованием. Не то чтобы Тоня ждала стройного красавца во фраке и с цветком в петлице, как в фильме «Ночь принадлежит нам», но когда руку и сердце предлагает сутуловатый Федя, от которого пахнет аптекой, невольно полезут в голову сравнения — и нет, не в пользу фармацевта.
— Ты мамыньке пока не говори, — закончила Тоня.
— Соглашайся, дурочка. Он же тебя любит без памяти. Родителей у него нет, сама себе хозяйкой будешь: как поставишь, так и пойдет. И работа чистая… Соглашайся, сестра!
Как всякая девушка в двадцать один год, Тоня мечтала о романтической любви, которую в скромном очкастом Феденьке заподозрить было трудно. Не вязалась, совсем не вязалась его заурядная внешность с любовным идеалом. А вышло так, как напророчила сестра: не было более преданного и любящего мужа, и его сутулая спина оказалась для Тони той самой каменной стеной, о которой мечтают многие женщины. И было то, о чем многие не отваживаются и мечтать, ибо не верят, что такое бывает: дружба и глубокое понимание друг друга. Одинаковые реакции на происходящее и мысли до того похожие, что не обязательно было их высказывать, но если формулировались, то «в складчину»: любой из них мог продолжить начатую другим фразу.
Было самое необъяснимое: одинаковые или похожие сны.
Теперь, без Феди, рациональность и всегдашняя Тонина приземленность помогли ей пережить черную полосу отчаяния и бессмысленного шагания по квартире, с мокрым платком в зажатом кулаке. Спустя какое-то время она почти гордилась, что нашла в себе силы не растекаться каждый день слезами и не листать бессмысленно назад прожитую жизнь. Та жизнь принадлежит ей, никто этого не отнимет, но прожитые годы — это не фильм «Король джаза» или «Клетка любви» какая-нибудь; нечего душу травить. Разумные доводы очень помогали, и Тоня сама не замечала, как одна картинка прожитой счастливой жизни сменяется другой, вызывая улыбку на лице, а впереди — вернее, позади — оставалось множество неперелистанных страниц.
И страшно подумать, что было бы, если бы сестра тогда не обозвала ее дурочкой.
Но рассуждения типа «если бы» Тоня тоже отметала: благоглупости и бздуры. Тем более что жизнь поменялась коренным образом: работа, дом, внук — карусель такая, что только успевай поворачиваться.
Приходилось успевать, а что делать?
Время шло, сумки с ядами делались — или казались? — тяжелее. Внук ходил в детский сад. Дочка вышла замуж, и в просторной некогда квартире стало тесно. Тоня больше не могла вечерами разговаривать с «папочкой», повернувшись лицом к его подушке, потому как спальня, вместе с кроватью, перешла к Таточке с Эдиком, и последнее обстоятельство не прибавило Тоне любви к зятю. Сама она теперь спала в столовой, куда, вопреки всякой логике, перетащили шкаф из спальни, а за шкафом скромно притулилась кушетка, на которой так любил отдыхать Федор Федорович. Посредине остался стоять круглый стол, собиравший когда-то немало народу, но дочкино пианино, вместе с раздраженным Бетховеном, поселилось в спальне, хотя никто на нем не играл. Буфет недоуменно таращился стеклянными витринами на шкаф. Тоня деловито открывала дверцу, где висели в неподвижном безмолвии пальто, жакетки, платья, точно безголовая очередь, послушно чего-то ждущая; закрывала, так и не вспомнив, что хотела достать.
Скорей бы у них подошла очередь на квартиру.
Трудно сказать, кто ждал квартиры более нетерпеливо, Тата или мать, и когда в первый раз прозвучало слово «обмен». Потом, листая назад, Тоня уверяла сестру, что Таточка никогда бы до такого не додумалась, а из этого следовал вывод, что инициатор — зять.
Последовала бурная и болезненная для Тони процедура раздела квартиры. А вернувшись с работы в один прекрасный день, она узнала, что спальня превратилась в самостоятельную жилплощадь.
Каковую жилплощадь молодые быстро и решительно обменяли на плохонькую, но отдельную квартиру.
В спальню же, их с Федей милую спальню, вселилась улыбчивая энергичная женщина.
Вот так, папочка, с горечью повторяла Тоня. Татка, дуреха, ему в рот смотрит. Господи, Твоя воля!..
Очень больно стало проходить мимо спальни — теперь, когда она перестала быть спальней, а превратилась в чужую комнату. Кабинет давно был территорией сына; спасибо, хоть сюда никого не вселили. Обжилась в столовой, что ж. Привыкла спать на узкой кушетке. Она была жестковата, но Федя говорил, что это намного полезнее для спины.
Тоня ворочалась на полезном ложе с горькими мыслями о тесноте. Зато удовлетворенно отметила, что из ванной выветрился, наконец, вязкий запах зятева одеколона, и не валяется больше бритвенный прибор с грязной зябнущей мыльной пеной.
Тесно? — В гробу еще теснее будет; привыкай, говорила сама себе.
Засыпала.
Во сне продолжалась теснота. Почему-то они с Федей лежат вдвоем на кушетке, только она стоит не за шкафом, а посреди столовой. А где стол? Нет стола; Тоня оглядывается, а муж прикладывает палец к губам: «Лежи тихо». Да почему «тихо», я у себя дома. Где стол? В этот момент стеклянная двухстворчатая дверь распахивается, и входят люди. Здесь Юраша и ненавистный зять; дочка, невестка и почему-то Аллочка из бакалеи. Кто-то еще толпится в дверях. Все обступают кушетку, и Тоне делается стыдно. Она натягивает простыню на себя и на Федю, но никто на них не обращает внимания. Более того, кушетку вместе с ними толкают, как детские санки, в коридор. Дверь квартиры захлопывается и сливается со стенкой, точно не было вовсе никакой двери. Кушетка нависает над темной лестницей, как над пропастью. Позвольте, да это и есть пропасть! — и они вот-вот туда свалятся…
Выходной не выходной, поздно спать не приучена, а после такого сна попробуй усни. Позвонила Ирине и вскоре уже поднималась по хоженой-перехоженой тропке на семейное кладбище. Заодно и могилки приряхать, больше некому.
Рассказала сестре сон, со всеми подробностями, и как искала толкование в «сонной книжке», которую давно пора выбросить к свиньям собачьим, да рука не поднимается. В самом деле: открываешь страницу, где ПРОПАСТЬ — получаешь «См. БЕЗДНА», а там бездна возможностей, только выбирай: «лететь в бездну — счастливый случай»; «нависать над бездной — ощущать противоестественность своего положения», как будто висеть над пропастью для кого-то естественно! Страница КУШЕТКА многозначительно сулила ни много ни мало «любовное приключение», а также «необходимость отдыха», будто Тоня сама не знала. Про отдых, разумеется. Да только сонник читать тоже уметь надо: кушетка-то во сне была не совсем кушеткой, а скорее кроватью, но когда Тоня нашла КРОВАТЬ, то сонник любезно отослал ее в ПОСТЕЛЬ. А там — черным по белому: «кровать прочь уносят — невоплощенные желания», да что толку, ведь уносили с ними вместе, с Федей и с ней!..
— Вот она, моя постель, — кивнула на Федину могилу, — она меня и ждет.
— Во сне падают, а ты нашла же: «счастливый случай». Может, тебя Тата и осчастливит?
Тоня разгневалась и закричала о тесноте в квартире, где чужие люди живут, да свои бывают почище чужих, но Ира положила ей на рукав маленькую ладонь:
— Не пыли, сестра. Видишь, мы с тобой сравнялись: обе с чужими живем. Только у меня ванной нет, — и улыбнулась. — Спас через неделю, правильно?
Ни ванной, ни туалета, ни прихожей, мысленно закончила Ирина. Не говоря уж о девичьей. Вечная распря жидкого супа с мелким жемчугом.
Только этого не хватало! — Тоня сердито сбросила в прихожей босоножки. Спаси Христос, куда ей ребенка, в эту халупу?! Если называла дочкину квартиру иначе, то лачугой.
Однако именно в это халупу — или лачугу — гордый зять вскоре привез из роддома жену с сыном.
Ирка-простофиля опять оказалась права.
Малютка был очарователен! Копия Таточки: голубоглазый и белокурый, а кожа что твои сливки! Это вселяло надежду, что цвет глаз и волос не поменяется.
