Эфраим Баух - Оклик
– Добкин и Барбалат.
– Пошли их к черту от моего имени. Работать не дают. Итак, в силах ли ты брат, развенчать миф о процветающем капитализме после того, как раздели тебя при всем честном народе, а? То-то же…
Чудесный май с внезапными грозами, младенчески-шелковистыми травами, по-мальчишески несущимися ручьями, известково-голубой сиренью, свежо и блекло касающейся наших щек, напрасно топтался за стенами и наглухо закрытыми окнами классов, где мы в изматывающем чаду напряжения сдавали экзамены на аттестат зрелости, напрасно бросался нам навстречу волнами озона, щебетом птиц и цветением деревьев, когда мы, обессиленные, выходили из школы, и он обескураженно отступал и уступал июньскому зною и пыли.
Гуревич, с которым я случайно столкнулся в разгар экзаменов, а, вероятнее всего, он поджидал меня за поворотом, удивил, рассказав, какие интриги плелись вокруг моего имени до начала экзаменов: он просто не хотел расстраивать меня, но теперь, когда экзамены приближаются к концу, и я тяну явно на медаль, он решил все мне поведать. Оказывается, еще с восьмого класса числилась за мной проделка, за которую меня чуть не исключили из школы: в период очередной эпидемии, когда мы безжалостно стреляли друг в друга на уроках и переменах скатанными огрызками бумаги или окурками папирос, которые усиленно собирали в подворотнях, натягивая на тонкие резинки, привязанные к двум пальцам, я, не желая этого, попал таким окурком в очки нашей учительнице немецкого, Евгении Львовне, моей дальней родственнице. Именно оскорбленная родственница более всех требовала моего исключения, но за меня горой встала Вера Николаевна. И вот через два года, на педсовете, обсуждая всех, кого допускают к экзаменам на аттестат зрелости, несмотря на то, что у меня были все пятерки, извлекли давнюю историю, и завуч, по-лошадиному мягко и бескровно жующий губами Губин, предложил не допускать меня к экзаменам. Опять за меня горою встала Верушка, а ее явно побаивались. Гуревич, тихо и с удовольствием посмеиваясь, изображал, как все вбирают головы в плечи, когда она твердым голосом, с нотками то ли насмешки, то ли сарказма, начинает говорить, никого не имея в виду отдельно, но как бы отчитывая всех.
Я прощаюсь с Гуревичем, я иду домой окольными переулками, слезы наворачиваются на глаза, я твердо знаю, есть у меня в жизни три ангел а-хранителя – бабушка, мама и Верушка.
Наши письменные работы по литературе и математике, несколько человек, представленных к медалям, послали в министерство. Наступает полоса ожидания, этакий мертвый сезон, чем-то сильно напоминающий ту давнюю ночь, когда мы пребывали в нейтральном пространстве, затаив дыхание от страха – румыны ушли, русские еще не пришли.
Мы продолжаем как ни в чем не бывало ходить с утра на речку, а под вечер – в старый парк, но ощущение неизвестности сосет под ложечкой, Маша уезжает куда-то на практику, последний раз провожаю ее в плавни. До Машиного дома подвозит нас ее старший брат на полуторке. В кузове нас швыряет друг к другу, какие-то предметы катаются под ногами.
Допоздна сидим у реки. В полной темноте, в обнимку. Вслушиваемся в шорох бегущих вод, зная, что не быть нам вместе; мы и так никогда особенно не сближались, хотя, вероятно, никогда больше не встречу более преданного существа. Теперь и вовсе расстанемся, я уеду учить-с я – в институт ли, в университет, до того, как она вернется с практики.
Наконец, радость. Утверждены медали, на выпускном вечере я получаю коробочку с медалью и аттестат с золотым обрезом, все возбуждены. В зале – танцы, но мы уединяемся группой, мальчики и девочки, сбежав даже от родителей, вспоминая школьные годы, в этот момент ощущаемые как опора и защита, которые мы теряем. Верушка и мама отыскивают меня, стыдят: вы что, дикари какие-то, в такой торжественный час забиваться в щели.
Июньская лунная ночь серебристо струящимся зонтом стоит над школьным двором, он пуст, он гулко отзывается на наши голоса, которые мы запускаем, как мячики, приникнув к щелям школьного забора.
Разбредается братия: Яшка Рассолов – в авиатехническое военное училище, Дуська Рязанов – в артиллерийское, Люда – в Ленинградский Политех, я уже твердо решил – в Одесский, на мехфак, отделение "станки и инструменты". Знающие евреи советуют в один голос: нужна твердая специальность, инженер, к примеру, а писать можно будет в свободное время.
Ранним утренним поездом, с мамой, впервые еду в Одессу, росистая свежесть зелени, просвеченная восходящим солнцем, волнами накатывает в окна вагонов, зашвыривая пригоршнями говор баб и мужиков, сидящих на груженных телегах у шлагбаумов, тарахтение машин, мычание коров. Поезд, выгибаясь дугой, с ходу пролетает станцию Кучурганы: значит это не плод моего воображения, станция Кучурганы, повисшая на длинных стропах дыма, вздымающегося взрывами бомб в солнечный день войны, так и врезавшаяся в память пугающе-гибельным видением и не воспринимаемая в иной реальности, но вот же он, а за ней и Раздельная, вот и пригороды Одессы с взлетным полем за деревьями и стрекозиными крыльями самолетиков, долго тянущимся кладбищем, пролетающими перекрестками улиц.
От невзрачного вокзала, рядом с которым на глазах вырастает новый, едем трамваем, позванивающим металлически под сенью разлапистых деревьев, сквозь густую листву которых пробивается с трудом солнце, усеивая всю улицу веселыми пятнами. На улице Чижикова, в старом колодцеообразном дворе мама отыскивает квартиру нашей родственницы, более шестидесяти лет живущей в Одессе, тети Мени. Голубиный помет, которым пропахли двор и лестничная клетка, подметен к стенам и запах его, врываясь через окно в заваленную рухлядью квартиру, смешивается с устойчивым запахом старости, и эта невыносимая смесь облаком стоит над старичком, мужем тети Мени, едва дышащим, со слезящимися глазами, в кипе, качающимся над молитвенником. Наглые голуби тут же садятся на подоконник, гадят, пытаюсь их отогнать, они лениво взлетают, роняя перья. Ощущение дряхлости и скудной жизни въедается в поры вместе с пылью, повисшей над двором солнечной взвесью.
Поспешно прощаемся с тетей, старичок нас вообще не замечает.
До открытия приемной комиссии времени много. Снова едем на трамвае в сторону Большого Фонтана: вагончик бежит по степи, сквозь бурьяны, мимо редких островков деревьев.
Моря я еще не видел ни разу в жизни, но ощущаю его запах. Остановка посреди степи.
Я уже знаю: темно-синее, необъятное, еще невидимое, но дышащее за бугром в километре от нас – море.
Залегшее за бугром, как бы вовсе отсутствующее, оно цепко держит в своем магнетическом поле все окружающее пространство, придавая странно вслушивающуюся сосредоточенность всему – от неба до малой кочки: все они, включая облака, деревья, камни, подобно раковинам, полны его молчанием, рокотом, гулом. И я это вижу, слышу, впервые в жизни, и чувство, с которым я преодолеваю этот километр, ощущая бьющееся сердце, непередаваемо: я бегу, я еще не верю.
С бугра – вразлет, до самых краев земли – море, и я стою, на миг обернувшись замершей на берегу раковиной.
Потом – Политехнический, сдача документов, получение свидетельства о том что я принят.
Со ступенек Политехнического – огромный акваторий одесского порта: строения, склады, пакгаузы, громоздящиеся оползнем со склона, налезающие на причалы; отчаливающий пассажирский лайнер, кажущийся не таким уже огромным с высоты, и – внезапный – басом – непомерно громкий его сигнал, не вяжущийся с его величиной, сотрясающий окрестность и открывающий для меня по-новому озвучиваемое пространство жизни.
Глава пятая
* * *РАКОВИНЫ: ПОГИБШИЕ АРМАДЫ.
МУСОР ЦИВИЛИЗАЦИЙ.
ШЕЛКОВАЯ ПЛОТЬ ВОДЫ: МАТЕРИНСКОЕ ЧРЕВО.
СТАРЬЕВЩИКИ ИСТОРИИ.
СОЛНЕЧНЫЕ РУКАВА ДНЕЙ.
ПРЯТКИ ВОЛН.
ГРАНДИОЗНАЯ СТИРКА.
СТОЯЧАЯ ВОДА СМЕРТИ.
ТРАГИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ.
БЕРЕГ, НЕМЕЮЩИЙ В НОЧИ ОТ СТОНОВ.
САГА О СОБАКАХ И КОШКАХ.
ТРИ КАБАЛОПОКАЛИПТИЧЕСКИХ ЗВЕРЯ:
БЫК, ЛЕВИАФАН, КРОКОДИЛ.
Акко. Четвертый час после полудня.
Странное дело – вхождение в море, встреча с ним. Это не только ветер соленых пространств дует навстречу, затрудняя шаг, это само море дальним и ближним грузным, плоско катящимся шумом пытается замедлить и отяжелить значимостью каждый шаг нашей с ним встречи.
Волны, подобно младенцам, рожденным морем, кувыркаются, несутся наперегонки, ныряют, играют в прятки.
Вот одна напала на другую, поддала ей тумака под седалище, так, что первая, всплеснувшись, взлетела высоко и рассыпалась пеной.
Другая – вдрызг брызг, взрывом взрыв песок, взбитая в сливки ветром, в избытке обливает меня по щиколотку пеной. Уползает с песчаной насыпи, свистя змеиной несытью, сворачиваясь белопенным брюхом кверху.
Поодаль покачивается створоженная масса медузы: словно сгустившееся из вод морских пульсирующее существо, подобное изначальному зародышу в чреве.
