Эфраим Баух - Оклик
А я, скашивая глаза, читаю про себя вверх ногами
…превзойдет… на продажную душу, – распевает Барбалат и правит «продажу на душу населения» наиболее мощную и богатую страну капитализма США…
– Миазмы, – врывается в узкие помещения редакции Вас. Худяков, – какие поэтические, красивые слова: "Маразм крепчал, миазмы плыли…"
– Требуха… Кто догадывается, что это? – кричит Барбалат.
– Три буха, – пытается Добкин.
– Недолет. Это означает: "требуется бух…галтер", – говорит Барбалат.
– Перекур, – не унимается Вас. Худяков, от которого на всю редакцию несет спиртным, – играем в рифму.
– Закрой рот, – говорит Ник. Киселев, передергиваясь, – а то так и тянет закусить.
– Не увиливай. Ну… Миазм, маразм… Эразмы, не раз мы впадали в маразмы… Или нечто блоковское… И аз-мы – миазмы…
– Рифма – дура, ритм – молодец, – замечает Барбалат.
– Что я слышу? Добкин и Барбалат? Творческий оргазм?.. Вынь дрынду изо рта… Все равно дитяти не будет. И вообще, был ли мальчик? Оргазм-миазм, – Вас. Худяков распахивает окно в мороз.
– Закрой, – говорит Барбалат, – у меня зубы болят.
– А у меня душа, – говорит Вас. Худяков, – слушай, вьюноша, стихи слагающий, строки из новой моей поэмы о герое-подпольщике Павле Ткаченко.
Я краснею и сжимаюсь.
Вас. Худяков читает:
Ночь монету свою опустилав золотую копилку – луну…
Ну? Как?
– Ты лучше прочисть горло Лермонтовым, – говорит Ник. Киселев, – "Печально я гляжу на наше поколенье, его грядущее… чего-то там… темно".
– Сам не знаешь, а вьюношу пугаешь. Нездоровые настроения распускаешь. А жизнь и так с гулькин нос. Ну, так как мои стихи? – Вас. Худяков смотрит на меня в упор.
– Вьюноша загадочно молчит, – говорит Барбалат.
– Ну я, вот, подарил тебе мою книжку стихов, прочитал ли ты ее, вьюноша? – спрашивает Ник. Киселев, морщась от затянувшейся трезвости.
– Прочитал.
– Понравились?
– Понравились, – говорю я хрипло, еще больше краснея.
– Запомнил ли ты хоть строчку? – спрашивает Вас. Худяков.
– Ага, – у меня совсем спирает в горле, – рифму…
– Какую?
– …Федька – едрена редька…
Гомерический хохот сотрясает стены редакции, испуганно выбегают машинистки и уборщица из каких-то щелей и углов.
– Вот так редька, – стонет, вытирая слезы, Вас. Худяков, – в самый корень угодил.
Я совершенно обескуражен. Ник. Киселев, красный как рак, безнадежно машет рукой, убегает в забегаловку: душа его перетрезвела.
– Где б трешку стрельнуть? – вдруг озабоченно оглядывается Вас. Худяков, нацеливаясь в Гуревича.
– Нету, Вася. Все трешки вышли.
– Внештатники имеют только право совещательного голоса, а трешки обязаны хранить прозапас.
– Кончай, цыганить, Вася, – говорит Барбалат, держась за щеку.
– Цыганы шумною толпою толкали в гору паровоз, – говорит Добкин.
– А иц ын паровоз, – говорит Барбалат.
– Вьюноша, – со стоном говорит Вас. Худяков, – умоляю тебя, прочитай по-русски начало пушкинских "Цыган".
Я покорно начинаю:
Цыганы шумною толпойПо Бессарабии кочуют,Они сегодня над рекойВ шатрах изодранных ночуют…
– Вот оно, горе лыком шитое, – всхлипывает Вас. Худяков, – у цыган-то хотя бы шатры изодранные были, а тут даже трешки не стрельнешь. У, журналисты, цыганское племя, газетчики-клозетчики…
– А ты, Вася, конечно же, Алеко, – говорит Барбалат.
– Алеко! Вытри млеко, что на губах не обсохло.
– Скорее у него язык отсохнет, – говорит Добкин.
– Отсохнет – сам отпадет, – говорит Вас. Худяков.
– Ты что, лишить меня хочешь моего орудия производства, куска хлеба, – возбуждается Барбалат, – Ой, Вася, кичман[43] по тебе сохнет.
– А по нему – Маша, – Вас. Худяков указывает на меня, – вон, видишь, случайно идет по той стороне улицы.
Барбалат опять священнодействует над своей "дрындой", все завороженно смотрят на кончик горящей спички, на огонек, такой живой и естественный в этом похожем на заброшенное складское помещение пространстве редакции.
Мне все интересно, я ведь оттуда, со стороны, с той стороны улицы, с мороза, от деревьев, реки, звезд, а под деревом ждет меня Маша, обдавая запахом молочной свежести, и вправду еще с молоком на губах ее не обсохшим, чей вкус не забудется на всю жизнь.
Однажды Пиня, узнав, что я говорю на идиш, проникается ко мне неограниченным доверием: оглядываясь, затискивает меня между станками, показывает пальцем на оттиснутое на огрызке бумаги слово – "Сталиан".
Буква "а" обведена кружком. Тут же комкает огрызок, окунает в масло: бумага расползается в грязь.
– Ды вейст, ингалэ, вое ист дос "талиан" ойф лошн койдеш? – спрашивает шепотом, – дос ист дер, вое эр акт уп дейм коп…[44] Палач…
Я в ужасе убегаю от него, как от сумасшедшего, а он смотрит мне вслед, улыбаясь веерами морщинок.
– Ты заметил, – говорит мне Гуревич, – все старые метранпажи – евреи? Наверно, и Вечный Жид был метранпажем, – и он всю дорогу рассказывает мне об Агасфере.
В другой раз Пиня просто силой хватает меня, зажимает в углу и, брызгая слюной между корешками зубов, разражается целой речью:
– Ду вейст вос ист ди ганце Тойрэ фун унзер лейбн? Ду ост геерт фон Хади-гадия? Ин дер идише цайтунг об их гедрукт ейдын юр ойф пейсах ди Хади-гадия: дер хынт от ыфгеэсн ди кац, дер штекн от гешлогн дейм хынт, дер файер от фарбрент дейм штекн, ди васер от фарлошт дейм файер, дер оке от ойсгетринкт ди васер, дер шой-хэт от гекойлет дейм оке, дер молхэмус от гекойлет дейм шойхет ун дер Гот от гекойлет дейм малхэмус. А дос ис унзер лейбн: мэ койлет ун мэ ест ейн ым цвейтн. Ун вое кен их махн? Их бин ун ди цейн,[45] – и он ощеривает свой беззубый рот в беспомощной улыбке.
Я иду в редакцию, я размышляю: не могу понять, как можно делать дело, все время испытывая к нему такое отвращение, которое высказывают журналисты; нет, я пойду в Политех на мехфак, отделение "станки и инструменты, это, по крайней мере, без туфты. И перед моими глазами, поблескивая, маячат рычаги, подшипники, коленчатые валы, шкивы линотипов и печатных машин.
– Ну, – пристает ко мне Вас Худяков, – каковы, вьюноша, предварительные впечатления от шустрого цыганского племени именуемого газетчики-клозетчики?
Я краснею, чешу кончик носа, ерошу волосы, я ведь до сих пор ни одной строчки ему не показал, хотя он меня усиленно провоцирует, я вдруг ни с того ни с сего выпаливаю:
– Это четверостишие Минаева… Про журналистов…
Здесь над статьями совершаютВдвойне цинический обряд:Как православных их крестятИ как евреев обрезают…
Опять гомерический хохот сотрясает стены редакции.
– Ну, брат, ну, уморил, – исходит слезами Вас. Худяков, – и тебе еще нужен аттестат зрелости?! Нет, это надо записать… По такому случаю хочешь пойти со мной в нарзуд?
– Куда?
– Ну, в народный суд.
– Зачем?
– Ну, подышать спертым воздухом.
Это становится интересным.
Судебный зал, почти клетушка, забит народом. Смешанный запах остервенелости, бессилия и любопытства, настоенный на поту и страхе. Прокурор в сталинском кителе с пустым рукавом, пристегнутым к плечу, тщетно пытается демонстрировать глубокомыслие, выкрикивает гневно общие фразы с бесчисленными украинскими "г": лицо его до того измято морщинами, что, кажется, это выползли мозговые извилины, и в голове больше нечему напрягаться.
Милиционер, уважительно прочитав удостоверение Вас. Худякова, у меня даже не спрашивает, проводит нас поближе к деревянным кафедрам судьи, прокурора, защитника, подсудимого.
Ощущение такое, что все стараются перегнуть палку, переигрывают в спектакле: подсудимый усиленно старается изобразить себя виноватым намного более, чем он есть на самом деле, прокурор давит из себя беспощадность, что-то лепечет защитник.
– Он защищает как защищается, – шепчет мне на ухо Вас. Худяков.
Все вокруг выглядит затертым и заплеванным.
– Ну и защитничек, – опять шепчет Вас. Худяков, – тоже мне Плевако.
– Вы не записываете? – шепчу в ответ.
– Зачем? Все известно наперед: пять лет лишения свободы за хищение социалистического имущества.
– Зачем же идти сюда? Можно по телефону?
– Необходимо присутствие.
Судья – женщина, какая-то тифозно-бледная, по-моему, ужасная стерва.
Никогда ранее морозный воздух не казался мне таким свежим и живительным, как в этот миг, когда мы вываливаемся из судебного зала.
– Да, были люди в наше время, – говорит Вас. Худяков, – не то что нынешнее племя… Понял. В этом-то и разница. Тогда были Плевако, а сейчас все – Наплевако. Тогда журналист был Пушкин, а сейчас – Хлопушкин. Хлопаем ушами, потом – в ладони: бурные аплодисменты переходящие в овации. Так-то, вьюноша, наматывай на ус, а язык держи за зубами. Повезло тебе, что в твои-то годы тебе такое говорят. Черт, эти зубы меня сведут с ума. Адвокат и газетчик – одно и то же: оба лишены зубов.
