Иван Шевцов - Любовь и ненависть
У Шустова среди работников медицины появились, как это всегда водится, сторонники и противники, друзья и недруги. Друзья начали с успехом применять его метод, недруги всеми правдами и неправдами пытались опорочить его метод, помешать открытию в стране специальной клиники, в которой лечат трофические язвы методом доктора Шустова. Они утверждали, что своей "адской машиной" или «пылесосом», как называли они аппарат вакуумтерапии, Шустов полностью разрушает грануляционный вал, и ткань живого организма должна погибнуть. Однако вопреки этим предсказаниям из тысячи оперируемых больных было только два смертных случая, притом, как установлено специально созданной комиссией, операции методом вакуумтерапии не имели никакого отношения к причинам смерти.
Другие противники Шустова говорили, что метод вакуумтерапии не имеет под собой серьезной, убедительной научной основы. Василий на это хладнокровно отвечал: да, создавая свой метод, я шел от живой практики; теперь же, когда опыты дали положительные результаты, нужно общими усилиями ученых теоретически обосновать метод вакуумтерапии.
Сам Шустов тем временем пробует перенести метод вакуумтерапии для лечения других болезней. Пока что он осторожно экспериментирует на себе и на Алексее Макарыче. И во многих случаях получает разительные результаты, которые, как мне кажется, начинают ему кружить голову. Себе и отцу своему он регулярно «обрабатывает» все тело аппаратом вакуумтерапии: делает издревле знакомое — массаж, только, быть может, один из самых активных и совершенных его видов. В принципе и банки, и горчичники, и березовый веник в бане делают то же самое, что и аппарат доктора Шустова. Но результаты, как я уже говорила, разительны. Я смотрю на шестидесятилетнего Алексея Макарыча, на его свежее, здоровое, без единой морщинки лицо, потом перевожу взгляд на усталое, обветренное, иссеченное временем лицо Андрея — а ему ведь еще и сорока нет, — и во мне укрепляется вера в магическую силу метода доктора Шустова. Обновление, омолаживание тканей кожи собственной кровью, поднятой из глубин. А Василий с фанатической убежденностью говорит о главенствующем значении кожи в жизнедеятельности всего организма. По его словам, "кожа — это все", и я снова понимаю, что он увлекается и в пылу увлечения переоценивает роль одних органов и недооценивает других. Отец с воодушевлением и категоричностью поддерживает сына. Он, быть может, больше, чем сам доктор, уверовал в магическую силу вакуумтерапии.
— Пять лет не знаю никаких болезней, — говорит Алексей Макарыч, весело сверкая такими же круглыми, как и у сына, орлиными глазами, затем, проводя рукой по серому густому ежику своих волос, таинственно сообщает: — А вы поверите — три года назад вот тут было все гладко и голо, как коленка.
— Как у Фенина, — улыбаясь, каламбурит Василий, а отец проворно встает из-за стола, идет во вторую комнату. Мы с Андреем недоуменно переглянулись. Василий, дружески подмигивая, пояснил: — Сейчас документально продемонстрирует.
И действительно, Алексей Макарыч появился через минуту с тремя фотографиями. Подал нам сначала одну. Он, Шустов, в генеральских погонах на парадном мундире, при кольчуге орденов и медалей, бравый, с крутой темной шевелюрой. Подсказал задорно, по-мальчишески:
— Обратите внимание на кудри. — И ткнул пальцем в карточку, которую держал Андрей. — Какие кудри были. Двадцать лет назад. А потом время свое дело делало. Вот посмотрите на этот снимок. Это лет десять назад.
Здесь Шустов-старший в штатском костюме, заметно пополнел, крутая волна темных волос отступила назад, поредела, обнажила крепкий круглый лоб. Алексей Макарыч молча подал нам третий снимок, который должен был нас окончательно сразить. И, право, было чему удивляться. С фотокарточки смотрел на нас дряблый лысый старик. Даже как-то не верилось, что стоящий перед нами подтянутый, молодцеватый мужчина с густым ежиком голубоватых волос и этот лысый на фотографии — одно и то же лицо. Андрей даже переспросил, недоуменно глядя на Макарыча:
— Ваш отец?
Алексей Макарыч, довольный таким эффектом, торжествующе сказал:
— Никак нет-с. Ваш покорный слуга пять лет назад. Четвертая фотография перед вами в натуральном виде. — Он ткнул пальцем в свою широкую грудь.
Да, это действительно чудо. Меня поразил факт восстановления волос — это ж извечная проблема, волнующая добрую половину человечества, проблема, которая до сего времени кажется неразрешимой. Медицина своим вмешательством может задержать преждевременное облысение, отсрочить — и только. Восстановить потерянные волосы, кажется, никто не в силах. И вдруг передо мной живой пример, когда врач полностью вернул человеку волосы, казалось, навсегда потерявшему их. Притом не в двадцать или тридцать, а в шестьдесят лет. Ведь это грандиозно. Небывалая сенсация! Как ему такое удалось? На мои восторженные вопросы Василий ответил без того пыла, с каким он говорил об успешном лечении больных трофическими язвами.
— Больше всего я опасаюсь сенсации, — сдержанно сказал он. — Сделаны еще только первые удачные шаги, я, кажется, нащупал ключ к разрешению древней загадки. О каком-то открытии, о грандиозной победе пока что говорить рано. Нужны новые опыты, исследования.
— И это тоже путем вашего вакуума? — спросил Андрей.
— Не только. В сочетании с другими, — ответил Василий и хитровато добавил: — Пока что это профессиональная тайна изобретателя… Ведь изобретение еще не завершено. А уже, между прочим, о нем пронюхали дельцы. Почуяли возможность наживы. Осы почуяли сладкое и облепили меня со всех сторон. Один такой шершень прямо заявил мне, разумеется, с глазу на глаз, без свидетелей: брось к черту всех этих больных трофическими язвами и переходи исключительно на восстановление волос. Он сулил мне горы золота и лавровых венков. При одном условии — что я возьму к себе в компаньоны несколько таких шершней и ос, как он, раскрою им метод лечения. Больше того: он предлагал мне поехать за границу и остаться там. С ним, конечно. Мол, в Стране Советов нет подходящих условий для бизнеса.
— И так откровенно? — удивился Андрей.
— Нагло, без тени смущения, — ответил Василий. — Я вышвырнул его за дверь. Но у него хватило нахальства вернуться и высказать мне угрозу: мол, в противном случае, как врач, я буду скомпрометирован и уничтожен. Не думайте, что это была пустая угроза, шантаж мелкого мошенника. Нет. Они мне на самом деле много седых волос добавили. Пакостью, которую вы читали в газетах, дело не ограничилось. Меня таскали по судам и партийным комиссиям, давали выговоры и порицания. Но как врача им не удалось меня уничтожить. Напротив, после всех этих дрязг приказом министра создано при одной больнице специальное отделение по лечению трофических язв. И я назначен заведующим этим отделением. Хотя битва вообще-то не окончена. Она продолжается и по сей день.
— Я поражаюсь, как он выдержал, — сказал Алексей Макарыч, бросив горделивый взгляд на сына. — Другой бы на его месте не устоял. Нет, не устоял.
— Ты забываешь, батя, что я моряк. Военный моряк. — И затем, повернувшись в мою сторону, прибавил: — На флоте я служил не так долго. По времени. Но всем лучшим, что есть во мне, я обязан флоту, военным морякам, морю. И даже Заполярью, где, откровенно говоря, несладко живется человеку. Флот меня к дисциплине приучил, научил твердости, непоколебимости, убежденности. Научил верить в правоту и отстаивать ее.
Телефонный звонок прервал его. Василий взял трубку:
— Здравствуй, Аристарх Иванович… Нет, не один. Друзья из Заполярья… Вспоминаем дни былые… Ну пожалуйста, буду рад. Заходи.
Положив трубку, Василий обменялся быстрым многозначительным взглядом с отцом, и, как мне показалось, во взгляде отца проскользнуло сожаление, а взгляд сына взывал к снисхождению.
— У Аристарха особый нюх к спиртному, — не очень добродушно заметил отец. — Он чует за десять километров, где пьют.
Теперь Василий посмотрел на Алексея Макарыча с укором и пояснил нам:
— Известный фотограф Ларионов, Аристарх Иванович. Наверно, слышали, встречали в газетах и журналах. Он много печатается. Но больше работает в цветной фотографии.
— Предпочитает портреты знаменитостей, — вставил Алексей Макарыч с плохо прикрытым злорадством и встал из-за стола. — С вашего разрешения я пойду покурю.
— Ну как же, известное имя, часто встречаешь фото А. Ларионова, — вспомнил Андрей.
Когда Алексей Макарыч удалился, Василий сказал, кивнув на дверь:
— Батя недолюбливает Аристарха. Он вообще не может прощать людям их слабости. С Ларионовым мы познакомились недавно при довольно трагических обстоятельствах. Были мы в Загорской лавре. Возвращались обратно в Москву. Что-то случилось с пригородным поездом — большой перерыв образовался, путь, что ли, ремонтировали. А у станции Загорск полно московских такси. Мы вчетвером — совсем незнакомые люди — договорились ехать на такси. Получалось что-то по два рубля с человека. Поехали. Впереди, рядом с шофером села женщина, а мы, трое мужиков, сзади: я и еще какой-то угрюмый, неразговорчивый мужчина — по краям, а между нами представительный чернобородый академик — так я о нем вначале подумал. — Потом выяснилось, что он никакой не академик, а просто известный фотограф Аристарх Иванович Ларионов. Отъехали мы от Загорска километров двадцать. Шоссе Ярославское хорошее, асфальт блестит-переливается, дорога красивая, по сторонам березовые рощи. Машина идет с ветерком. И вдруг шофер панически закричал: "Потерял управление!" Я не успел сообразить, что случилось, как Ларионов мгновенно открыл мою дверь, сильным рывком навалился на меня, и мы оба в какие-то секунды оказались в зеленом кювете. Я слегка оцарапал ухо, Ларионов ушиб ногу. А машина через каких-нибудь полсотни метров врезалась в столб. Шофер и двое пассажиров — насмерть.
