Иван Шевцов - Любовь и ненависть
— Анатольевна, — поправил Алексей Макарыч.
— Ну да, ну да, Анатольевна. Жена мужа, который главный над всеми телефонами Москвы. Вот вам телефон нужен? — обратился он ко мне. Неуместный вопрос его рассмешил всех, а Василий сказал:
— Аристарх Иванович, ты отклоняешься от темы, тебя заносит в дебри меркантилизма.
— Ну хорошо, — согласился Ларионов, — меркантилизм, абстракционизм, капитализм — не надо. Тамара Марковна — дочь директора торговой базы. Они хотят обновить ткани. Понимаете? А почему идут к тебе, Василий Алексеевич? Потому что слава ходит о докторе Шустове. Потому что только ты один можешь и больше никто. И нигде. Я слышал, как один знаменитый академик при мне говорил, вот своими ушами слышал, что Шустов все перевернет в медицине.
— Ради бога, Аристарх Иванович, не направляй больше ко мне ни жен артистов, ни дочерей безответственных работников, — умоляюще и, как я поняла, вполне искренне попросил Василий. — Я лечу больных. И только больных трофическими язвами. И для меня всегда было безразличным социальное положение пациента.
— Пью за тебя, Василий Алексеевич, за твое здоровье, — закончил Ларионов, должно быть, недовольный тем, что. ему не дали договорить, выпил стоя, закусывать не стал. Снял пиджак и галстук, расстегнул ворот сорочки, обнажив волосатую грудь.
"Лучше б он не произносил своей длинной, сумбурной речи", — думала я с огорчением. Так не хотелось разочаровываться в человеке. Я утешала себя: подумаешь, речь — не у каждого язык подвешен. К тому ж захмелел человек. Макарыч, конечно, прав: водка — слабость Ларионова, его несчастье. А он снова наливал себе и теперь уже пил один, не найдя среди нас компаньонов. И когда Василий назвал его художником, Ларионов как-то вдруг оживился, сразу преобразился и стал с апломбом, но без всяких доказательств утверждать, что живопись, как таковая, отжила свой век, что не завтра, так через день ее заменит цветная фотография. Андрей попытался было возразить, сославшись на театр, который остался жить в эпоху кино, но он уже никого не слушал и затеял какой-то, должно быть, давнишний спор с Алексеем Макарычем.
Мы вышли из-за стола, сели на диван, Василий напротив нас — в пододвинутое кресло. Он был чем-то чуточку раздосадован и смущен, быть может, быстрым превращением своего друга. А Ларионова и впрямь словно подменили. Точно кто-то сдернул с него элегантные одежды, и он предстал перед нами нагишом. Импозантность, скромность, благородство — все растаяло, исчезло, оставив вместо себя тупого, развязного хвастуна, страдающего гипертрофированным самомнением.
Василий продолжил тот разговор, который начал со мной на кухне.
— Оставайтесь в Москве, право же, — уговаривал он. — Ну? Что вам в Ленинграде делать? Что вас туда тянет?
— Прежде всего квартира, — ответила я.
— Квартиру всегда можно поменять, — настаивал Василий, и эта его искренняя, какая-то участливая настойчивость мне нравилась.
— Лично мне закрепляться в Ленинграде не хотелось бы, — задумчиво признался Андрей, и я знала почему: Ленинград постоянно тревожил бы его болящую рану — море, флот. — Какая-нибудь работенка, наверно, нашлась бы и для меня. А как быть с пропиской?
Андрей пытливо посмотрел на Василия, и в его взгляде я уловила серьезное желание остаться в Москве. Это было и мое тайное желание.
— С пропиской, я думаю, уладим. По закону ты, как уволенный в запас офицер, если я не ошибаюсь, имеешь право прописаться в любом городе, если у тебя есть жилплощадь. Так?
— Не помню, — ответил Андрей.
— Может быть, генерал знает, — сказал Василий и спросил отца.
— Не знаю, — сказал Алексей Макарыч. — А чего вам думать: вон Аристарха Ивановича попросите. Он все может. Хотя это бесполезно: Аристарх Иванович любит, чтоб для него все делали, а он для других пальцем не пошевелит.
Очевидно, Алексей Макарыч сказал сущую правду, и я это поняла по одобрительному взгляду Василия.
— Я? — отозвался Ларионов. — Я все могу. Для моих друзей все сделаю. — И повторил с гордостью: — Все сделаю. Для таких людей… — Он смотрел на меня осоловело-нескромным, неприличным взглядом циника. — Для такой красавицы, для такого чуда человечества… Андрей Платонович, вы не понимаете, какая у вас необыкновенная жена. Сокровище мирового… Нет, ваш глаз привык и вы не можете оценить. Ирина Дмитриевна, позвольте поцеловать вашу ручку?
Я сидела на диване, и над моей головой почти у самого лба болталась его черная залитая вином борода. Он наклонился, без позволения взял мою руку и погрузил ее в жесткий влажный волос. Потом вдруг опустился передо мной на колени и, как молитву, начал бормотать какую-то смесь пошлости и глупости. Едва ли он соображал, что говорил, и, конечно, не отдавал отчета в своих поступках. Неожиданная комическая сцена шокировала всех нас, в том числе и Василия, который недоуменно пожимал плечами: такого Ларионова он не знал. Под предлогом прибрать стол мы с Алексеем Макарычем ушли на кухню, оставив ползающего по полу фотографа на попечение Василия и Андрея.
На кухне Алексей Макарыч, вообще-то не очень жаловавший Ларионова, а тут просто возмущенный его поведением, говорил:
— В меру глуп, в меру груб и беспредельно скуп. Вот так всякий раз — придет, напьется и еще на такси денег попросит. Васе он не друг, но Вася этого не видит или видит, да не хочет признать. И говорить ему бесполезно. Пока сам не поймет, пока этот друг не поставит ему синяк. Не на лоб, так на душу. Это еще больней. Он уже имел на этот счет много неприятностей. Когда-то в молодости Вася был очень доверчив и плохо разбирался в людях. Часто ошибался. Друзья его порой оказывались совсем не теми, за кого он их принимал. Тогда он бросился в другую крайность — перестал вообще доверять людям. Никого к себе в душу не пускал. Так и жил один, без друзей. Без семьи. Нелегко ему было. Вы представляете, Ирина Дмитриевна, один. С его характером. И травлю выдержал в одиночестве. Поражаюсь. Потом вот этот случай в такси. Ларионов спасал прежде всего себя. Попутно и Васю вытолкнул из машины. А теперь герой: спаситель! Вася расчувствовался, что-то у него лопнуло в душе. Открылся перед Аристархом. А он не тот человек, нет, Ирина Дмитриевна, я в людях разбираюсь, не тот он!
Я много видела пьяных мужчин. Одни вызывали чувство жалости, другие — брезгливости, третьи — негодования. Ларионов вызывал чувство стыда и горького разочарования.
В гостинице я не сразу уснула. На мой вопрос: "Что ты скажешь о знаменитом фотографе?" — Андрей ответил с горьким вздохом:
— За Шустова обидно. Гнал бы в шею этого нахлебника.
— Спаситель… — вспомнила я иронию Макарыча.
Я думала о Василии, о трудной его судьбе, о друзьях, которые изменяли ему, о годах одиночества, о борьбе за внедрение в практику метода вакуумтерапии. Нравилась мне его цельность характера, непреклонная, мужественная последовательность. Но почему он не создал семью? Я не могла понять, в чем тут дело, — такой умный, талантливый…
В комнате был полумрак от уличных фонарей. Из приглушенного репродуктора лилась бесконечная, как река, как дорога в тундре, однообразная и очаровательная мелодия Равеля, его знаменитое и, мне думается, не тускнеющее от времени «Болеро». Я не знаю, что еще создал этот композитор, как и вообще ничего о нем не знаю — кто он, откуда и когда жил. Но его «Болеро», в котором, кажется, нет начала и нет конца, мелодию, рождающую в душе моей картины знойного Востока, я готова слушать всегда…
— Почему он не женится? Ты не спишь? — спросила я Андрея.
— Нет, я думаю, — отозвался он без видимого желания отвечать на мой вопрос.
— О чем?
— Да все о встречах в кабинете Струнова: о студенте Маклярском, об ученом, погибшем при странных обстоятельствах.
Он мне рассказывал об этом сразу же после возвращения от Струнова. Выходит, вечер, проведенный у Шустовых, Ларионов со своим высоким покровителем — все это не оставило следа ни в памяти, ни в сердце его. Я знаю, Андрей умеет проходить мимо всего случайного, несущественного. Он любит сосредоточиваться лишь на том, что его глубоко тронуло, запало в душу и разум. Тогда он начинает анализировать, всесторонне взвешивать, изучать. Что же так поразило его воображение у Струнова? Почему именно эти случаи — убийство таксиста и загадочная гибель ученого? Хотя я ничего загадочного не находила: действительно, купался пьяный, утонул. Мало ли таких случаев. И почему он не ответил на мой вопрос? Это уже совсем бестактно по отношению ко мне.
— Андрюша, ты не ответил на мой вопрос.
— Извини, пожалуйста. Ты о чем?
— Почему Шустов до сих пор не женится?
— Ну… не знаю, не спрашивал. Разве это так важно?
— Да нет, просто любопытно, в чем дело? Ведь он такой, по-моему, одинокий, что и Аристарху рад.
Кажется, он уже меня не слушал. Во всяком случае, не поддержал разговора. Мысли его были заняты другим. И вдруг:
