Алексей Рачунь - Перегной
Полоскай помолчал, поднес к губам стакан с мутным пойлом и выдохнул. Вдруг какая-то ясная мысль озарила его мрачное лицо. А может быть причудливо вспыхнувший на мгновение, остывающий уголек, так его подсветил, что его лицо сделалось вдруг красивым и одухотворенным. Он отвел руку со стаканом в сторону и сказал:
- Только вот чего я твердо знаю, - поставь меня перед выбором, посули мне златые горы, хоромы изукрашенные, палаты каменные, богатства и яства посули мне, красавиц самых распрекрасных, развеселых да распокладистых, деток мне посули пригожих да умных или предложи, чтоб все, все оставалось как сейчас есть – нищета наша, голь перекатная, нужда, страдания и беды, вечное терпение да баба моя сварливая – я выберу чтобы все оставалось как прежде. Вот это, я думаю, и есть любовь.
И Полоскай, вдруг, в какой-то бесшабашной удали, плеснул с размаху из стакана в костер. И огонь, как жаркое пламя любви, как неутомимая надежда, как незыблемая вера ярким всполохом рванулся в темные, казалось навечно беспросветные небеса.
* * *
Было еще тепло. Погода стояла солнечная и сухая. Но уже оголилась земля, опустели огороды, воздух стал прозрачней, чище и студенее. Листопада еще не было, но сквозь листву уже по-другому светило солнце. От раскуроченной, распаханной земли теперь не шел пар и она лежала, распластанная, как матрац после мародеров, и опустошенная как моя голова.
Осень шла пятнами как набухшая чернилами промокашка. Шла и учеба в школе, да и вообще любое дело своим чередом. Свое общение с Софьей я до предела сократил - оттрескивал, как веник по половицам, при встрече дежурные любезности и шел по своим делам. Встречи намеренно не искал, но и избегать учительницу считал ниже своего достоинства. В общем вел себя, как угнездившийся на жилплощади квартирант, получивший неоспоримые права на квадратные метры, с той только разницей, что целью моей не было завладение жилплощадью.
Никто меня не гнал из кельи, но цель была далека и все отдалялась и уменьшалась в видимости. Живя через стенку от Софьи я от нее был на другом краю света.
Я пропадал у селян и глушил себя работой. Так и тянулись дни. Еще я усилил подготовку к к давно задуманному марш-броску. А чего? Ловить мне тут нечего. Засиделся. Пора и честь знать.
Теперь настала пора припомнить, у кого, где и что лежит без дела. Пораскинув мозгами, я скоренько, в пару дней, обежал нужные избы и обзавелся почти всем походным снаряжением. Старые охотничьи лыжи, вещмешок, теплый полушубок и прочее добро я стаскивал на двор и напоказ раскладывал на траве: тряпичные вещи якобы для просушки, лыжи скорее для демонстрации своих намерений. Трава упорно не желтела и зеленый фон вместе с лыжами, вместе с полушубком и валенками мог бы сподвигнуть поэта на цикл стихотворений из серии: "Стою я на клумбе, в лыжи обутый"- буде таковой поэт здесь оказался.
Вел я себя, конечно, как идиот. Да что там, будем смотреть правде в глаза - как самый обыкновенный влюбленный баран. В общем, вместо того, чтобы пойти, объясниться, раз и навсегда выяснить позиции, я откровенно задурил.
Поиски недостающего инвентаря неминуемо привели меня на пруд, к вагончику. Мне нужен был Полоскай. У него я рассчитывал разжиться кое-каким инструментом, и получить несколько советов по подготовке к походу. Да ещё, так получилось, что поправлял я с утра кривой Мартынихе сарайку и снабдила она меня по этому случаю бутылкой и закуской. Чем не повод скоротать вечерок в теплых закатных лучах набирающей силу осени?
По моим подсчетам у Полоская сегодня как раз должно было быть дежурство. Поэтому я, даже не вспоминая про давний Щетиновский запрет уверенно запинал по скособоченной двери. И в её проёме столкнулся нос к носу с самим "Предводителем дворянства".
- Это. Полоская кликни. - После недолгого замешательства, выдержав немигающий взгляд Щетины, потребовал я.
- Нет его?
- А где?
Щетина пожал плечами.
- Ну тогда бывай.
- Постой. Чего у тебя там?
- Где?
- В котомке-от?
- В котомке? Выпивка. Хотел с Вовкой пузырь раздавить, больше-то не с кем, да не судьба, видать.
- Ну - тяжко дернув кадыком, - выдавил Щетина - дак чё стоишь тогда, заходь.
- Не, дядя Коля, спасибо. Я хоть и не злопамятный...
- Кто старое это тово, тот тово, - сообщил Щетина, - а потолковать есть о чем.
И мы выпили, и мы потолковали. В ходе нашей беседы мы еще раз бегали за добавкой и долго вспарывали гладь пруда да ширь неба над ним нестройные звуки: как на тихий Теэррреээк, на шыр-р-рокий бер-р-реэг, а вывели казаки, сор-р-рок тыщ алашадеэй…
А с утра я занялся уже знакомой мне работой, сдирал оплетку с кабелей и обжигал концы. Теперь я делал эту работу не за кров над головой, а как полноценный, пусть и низкоквалифицированный член коллектива.
Таким образом, с божьей ли помощью, или по немыслимому провидению, я решил проблему – не попадаться на глаза Софье и не видеть ее самому. В общем, всем было так только лучше. В любом случае, сидеть возле балка, обдирать провод, попивая из котелка вкуснейший чай на травяном сборе, поглядывать изредка на поплавок удочки было гораздо лучше, чем просто бродить в отдалении по берегу и страдать, страдать, страдать.
Теперь я приходил домой только ночевать и ворочался и метался в своей душной келейке, по полночи не засыпая. Утром, едва только брезжило, с первыми рассветными лучами, еще до петухов я вскакивал, и опрометью бежал на пруд. Я пробовал ночевать в балке, чтобы совсем уже не возвращаться, но по ночам было холодно и я отступился.
Дни шли и их ход втягивал меня в ритм новой - старой жизни. Душа уже не болела и почти о себе не напоминала, только иногда, в грудине, в области сердца, что сдавливалось, как зажатое между двумя занозливыми досками. Оно шебуршалось и ныло, отчего сразу все вспоминалось. И становилось тошно. Я и голыми руками, без рукавиц, хватал кабеля, кромсал их, полосуя до крови, до глубоких порезов себе ладони.
Ярость переходила в тоску, тоска опять в ярость и, наконец, все внутри гасло и остывало. Так остывают в угасающем костре угли. И вместо мерцающего рисунка, вместо яркого пульса жизни, остается лишь ровный круг седины на клочке утоптанной, выжженной земли.
И неясно было уже - что же все-таки лучше. Или жить с больной душой, но чувствовать её каждый миг. Или не чувствовать души, а проводить время чурбак-чурбаком, равнодушно отлистывая растворяющиеся в прошлом дни. Таким муторным заполошьем и влачил я свое заделье, жуя время как безвкусную, комковатую бумагу.
4.
К приходу с промысла мужиков у меня все всегда было на мази: на костре весело булькал котелок с ухой, кабеля, аккуратными кучками были разложены возле балка, а я, обыкновенно, возился с самой сараюшкой, либо подконопачивая щели, либо что-то где-то подколачивая. В общем я старательно делал вид, что меня ничего не гложет, что у меня все в полном порядке.
К тому же жизнь мне подбросила еще один сюрпризец, точнее напоминание из недавнего прошлого. И это напоминание меня слегка подразвлекло.
Столкнул меня случай с моим старым приятелем Федосом. Он как будто знал, подкараулил меня в деревне и не преминул напомнить о числящемся за мной должке. А я, не то чтобы запамятовал, но в суматохе последних событий упустил из виду наш уговор. Да и не мне оно было нужно, в конце концов. Но теперь мне всё аккуратно припомнили и, хочешь не хочешь, а надо было уговор исполнять.
А уговор, что и говорить, был пикантный. Если говорить вкратце, я разменял учебу нагорновских детей на своё семя. Да-да.
Вопрос кровосмешения остро стоит перед любой закрытой общиной. Это очень важный вопрос, вопрос выживания общества. Ибо иначе начнется его вырождение.
Я, человек молодой и холостой, легко согласился. А чего такого? Наше дело, как говорится, не рожать - сунул, вынул, да бежать. Почему бы и не потоптать нагорновских курочек. Дело то молодое! Правда Федосовские условия еще раз заставили задуматься о том, на каком грязном растворе замешано и возведено здание любой общественной морали, ну да и ладно. Зато теперь я, дядя Федос, кое-что о тебе знаю, теперь мы с тобой связаны кое-чем покрепче, чем незримая пуповина содуховности.
Вот почему так хотел меня окрутить в свою веру Федос, и вот почему так взъерепенился, когда я отказался. Но земля круглая, никуда, как оказалось нам друг от друга не разойтись. Ну и чего, ну и побалуюсь. Останутся бегать по пыльным тропинкам этой далекой планеты и мои, надеюсь симпатичные, следы.
- А как потом девка без мужика будет век доживать, одна, да с дитем? - Спросил я у Федоса.
- Как нить с божьей помощью, уж ты не волнуйся. То не твое дело. Здесь твово участия - только шиш обмакнуть.
- Да оно так конечно, только ведь нравы-то у вас поди строгие. Пойдут суды - пересуды, что нагуляла девка приплод неведомо от кого. Сблудила.
