Инна Александрова - Свинг
Дружба с Ирочкой — одно из самых светлых воспоминаний. Потом развело, разметало их, а тогда они были вместе, были молоды и, хоть шла война, собирались, когда была возможность, пели под гитару. Особенно хорошо выходило у них есенинское «Письмо к матери».
В марте пятьдесят третьего случилась смерть Сталина. Нельзя, не по-христиански радоваться смерти человека, а они с Колей радовались. Может, за это их Бог теперь наказывает? Да, они радовались. Радовались, потому что умер не человек. Умер монстр. Так они уже тогда воспринимали Сталина, но это было их тайной. Даже Ирочке, подружке своей, она этого не говорила.
Освобождение их пришлось на март пятьдесят четвертого. Как всегда, в конце десятидневки пришли к коменданту на отметку. Как всегда, расписались, но на сей раз им было велено через день явиться в управление МВД-МГБ. Знали, что ничего хорошего не услышат. Решили: задумали снова куда-то их перебросить, переслать. Однако в этот раз ожидало счастье, счастье, в которое невозможно было поверить, — свобода. Как все советские люди, они не могли сразу уволиться и уехать. Но теперь они не были сосланными, с них был снят позор лишенцев. Они были как все. Им выдали новые чистые паспорта.
От свободы и весны казались очумелыми. Кончилось проклятье семнадцатилетней ссылки. Им сказали, что к лету могут рассчитывать на возвращение в Москву. Позже поняли, почему только к лету. Таких, как они, были тысячи, и властям надо было со всеми разбираться, давать новую работу, кров. Это было не так просто.
В сентябре пятьдесят четвертого вернулись в Москву. Сразу же получили двадцатиметровые хоромы — именно хоромами показалась им комната, которой теперь лишила их Валентина. Сорок пять лет в ней они прожили. Теплые, кафелем обложенные туалет и ванная, большая кухня и коридор, газ, высокие потолки, огромное светлое окно — разве это не чудо? Денег было мало, но они все-таки смогли купить раскладной диван, стол, три стула, а на кухню маленький столик. Господи, как же они были счастливы!
Одному сорок семь, другой сорок пять, а они радовались, как дети. Устроились на один и тот же завод: Коля в отдел главного механика, Вера Николаевна в главную бухгалтерию. Завод был огромный, номерной, ездить приходилось далеко, но они были еще полны сил.
Всегда считали, что в отношениях с людьми следует проявлять самоконтроль — в разговоре, действиях и даже мыслях. Нельзя тешиться своей гордыней. Надо быть открытым мнению другого. Самоуважение — вещь хорошая, но надо, чтоб тебя уважали другие. Короче, живи по заповеди: возлюби ближнего своего как самого себя. Они и старались так житье соседями, молодыми людьми, инженерами. У соседей был шестилетний Вовка. Вовка был прелесть. Через три года соседям дали квартиру, а к ним въехала Марья Тимофеевна, с которой стали родными. Марье Тимофеевне было шестьдесят, и она только вышла на пенсию, всю жизнь проработав нянечкой в Первой градской больнице. Была чистюлей, неболтливой, потому в мире и согласии прожили двадцать лет. В восемьдесят шестом вместе с малочисленной родней честь по чести проводили ее в последний путь и долго горевали.
Почти год жили совсем одни, и только в начале восемьдесят седьмого появилась Валентина. Высокая, худая, но не костлявая, с правильными чертами лица, Валентина была красива. Но глаза — карие, большие — были недобрыми. Даже злыми. Недоброй была и улыбка. Переезжала Валентина с невеликим скарбом, но что ни неделя, вещей из мебели все прибавлялось — работала администратором в крупной гостинице. Ее мальчик трех лет, Артур, отцом которого был Вазген из Еревана, почти все время жил у бабушки. Вначале Вазген в Москву ездил часто, потом ездить перестал.
Конечно, близких отношений, какие были у них с Марьей Тимофеевной, с Валентиной не установилось, но они мило беседовали на кухне, строго придерживаясь графика уборки общих мест. Отношения были уважительными.
Все поплыло-поехало, когда Валентина перестала ходить на работу, когда появился Павел — высокий дылда, которого они прозвали, конечно же, про себя, «белой вошью»: мужик был белобрыс и неприятен. И раньше у Валентины появлялись мужчины, но никогда ни намеком, ни выговором, не давали они понять соседке своего неодобрения. Теперь же, бросив работу, Валентина вставала не раньше двенадцати, появлялась на кухне злой и взвинченной. На что жила, неизвестно. Наверно, содержал ее Павел.
Зло Валентина срывала теперь на них — делала какие-то дурацкие замечания. Они вышли на пенсию и больше бывали дома. Кухонные соприкосновения стали неприятными. Вера Николаевна старалась делать домашние дела, когда Валентина куда-то уходила. Павел появлялся тоже не всякий день. Артур пошел в первый класс и жил теперь с матерью. Какое-то остервенение овладело женщиной: она часто наказывала мальчика.
Разговаривали на кухне все меньше, потом вообще перестали. А когда однажды Вера Николаевна попросила закрыть высоко расположенную форточку, Валентина сорвалась так, как не срывалась никогда. Орала, как базарная торговка, товар которой посмели охаять. Логики, смысла не было. Они только поняли: эта женщина их ненавидит. Поняв, долго и мучительно обсуждали: за что? Не обидели ее ничем. Старались идти на всякие уступки, лишь бы не было злобы. Они подчинялись ее требованиям даже тогда, когда требования были несправедливыми. Считали: худой мир лучше доброй ссоры. В результате — ненависть. Причину всему видели в одном: Валентине нужна их комната. Ей нужно, чтобы их не стало, чтобы они растворились, исчезли. Ей нужна была вся квартира.
Собрав документы, пошли на прием к депутату. Стараясь быть краткими, обнажили суть проблемы: если учесть их возраст, репрессию, нельзя ли дать им хоть какую-нибудь старенькую однокомнатную квартиру. Депутат, мило улыбнувшись, сказал: «Нужно подождать». Их поставили на учет.
В общей квартире совсем не встречаться невозможно. И тогда случилось то, что случилось в мае. Друзья велели заявить в милицию. Участковый выслушал их внимательно, даже участливо. Но потом сказал, как припечатал: «Разбирайтесь сами». Тогда поняли: беззащитны, абсолютно беззащитны. Наступило право сильного. Валентина сильнее их — моложе почти на сорок лет. А потому может сделать с ними все, что захочет. И никакое государство не помешает ей это сделать, потому что государство беззаконное. Никто никому не нужен, а тем более старики. Торжествует право нахальной злобы и силы, не знающие границ. Они обратились еще раз к властям, но чиновник лишь сочувственно покачал головой. Он не захотел понять, что сказанные Валентиной слова — не просто слова. Она не будет вонзать нож им в сердце. Зачем? Она просто слегка толкнет одного из них. Этого вполне достаточно: по худобе они теперь — будто из Освенцима. Валентина толкнет, и один из них не встанет. Тогда тут же, очень скоро, умрет другой, потому что шестьдесят лет совместной жизни сделали их единым целым.
Господи! Более двух тысяч лет длится попытка остановить лавину зла, искажающую лик человека. Ничего не получается. Просветления, красоты, святости достигли лишь единицы. Массы ни капельки не изменились. Иисус предсказывал, что во многих охладеет любовь. Так оно и случилось. Наверно, зло вообще находится вне среды бытия. Рождается из небытия и в небытие уходит. И источник зла, конечно же, в подмене подлинных реальностей фиктивными, в оболгании всех стихий бытия. Возлагать ответственность за зло на Бога — значит, отрицать самого Бога. Нет! Нет! Те, кто отвергают Бога на том основании, что в мире существует зло, хотят насилия и принуждения в добре, лишают человека высшего достоинства. Их же с Колей зло опять догнало — как тогда, в тридцать седьмом. Тогда зло выступило в лице власти, государства. Теперь источником зла стала Валентина. Но разве могла бы она так распоясаться, если бы знала: власть, государство защитят их? А чем «приветили» чиновники? Отказом. Разве так уж трудно и невозможно дать двум старым людям малость, о которой они просят? Разве так уж много таких старых стариков? Нет, власть еще раз отринула их, отвергла, оплевала.
Могущество одних всегда основывается на покорности и боязни других. И эти, первые, всегда всеми правдами и неправдами заставляют замолчать тех, кто только смеет подать голос. Так что зло, дьявол сидит не только в Валентине. Зло — в самом государстве. У нас злое, сатанинское государство.
Конечно, они зажились: ей девяносто, ему девяносто два. Но что, что им делать, если ноги еще как-то ходят, а голова, хоть и плохо, но работает? Куда девать себя? Живыми лечь в могилу? Если она что-нибудь над собой сделает — это тоже не так просто, Коля быстро уйдет следом. Но ведь это грех! Что о Тоне подумают люди — соседи? Нет. Этого делать нельзя. Бог дал людям свободу. Свободу выбора и воли. И Бог дал жизнь. Только Он может отнять ее. Но когда же, когда же Он это сделает?! Когда? Вот, опять она ропщет, опять проявляет нетерпение. Это плохо, очень плохо…
