Владимир Колковский - В движении вечном

— Пока не закроешь все пунктики, и не мечтай даже об отпуске, — добавляла сразу вслед Малинкова. — У нас на сей счет строго.

Вот и пришлось хочешь, не хочешь, а поднапрячься конкретно, коль на кону встали строго солнце, воздух, река и свобода… Поднапрячься всецело по известному методу Валеры Ушкова, утюжа без устали кожаными сменными тапочками заводские этажи и коридоры… И вот, дождались, называется! — покупались-поплавали, позагорали на пламенном солнышке.

Делать в этой глухой деревеньке на сотню дворов, по сути, было нечего. Даже телевизор, черно-белый, диковинного вида уже многие годы старомодным испорченным ящиком пылился на тонконогом шатком столике. Из развлечений оставалось, пожалуй, лишь одно чтение, и вот однажды… Однажды, рассеянно проглядывая в очередной раз всю имевшуюся в домике в скудном наличии художественную литературу, Игнат нечаянно обнаружил маленькую тонкую книжечку в дешевенькой синей бумажной обложке.

Наверное, не просто поверить сейчас, но это правда. Игнат и действительно впервые открыл Библию — а это был Новый Завет в отдельной книжечке — только на двадцать восьмом году своей жизни. Но иначе и быть не могло. Отец его, убежденный материалист, секретарь партийной ячейки на службе, он даже строго-настрого запретил крестить сына. И в домашней библиотеке он, разумеется, не мог допустить и следа подобной «литературы». Страна, в которой появился на свет Игнат, проповедовала воинствующий материализм, обещая вскоре без богов всяких построить на своих необъятных просторах именно то, о чем эти самые боги еще только мечтали.

Это был 1987-год — только самое начало того, на что уже и не надеялись, но чего так долго ждали. Это было только начало большого излома, когда еще только-только осмеливались, оглядываясь по сторонам внимательно — не блажь ли то временная, как бы после соловками не припомнили! — говорить о том, о чем прежде нельзя было категорически.

Прежде Игнат весьма смутно представлял, что такое Библия. Его ничтожные сведения были из школьного учебника «История древнего мира» за пятый класс. Крохотный параграф на четверть странички, несколько абзацев, где говорилось о якобы бывшей две тысячи лет назад жизни Бога на Земле. Говорилось, что жизнь эта описана в виде особых записок-мифов, Евангелий. Мифы эти заложили основы христианства, самой распространенной сегодня религии в мире.

Со всем этим Игнат тогда согласился с легкостью — мифы, конечно же, всего лишь мифы. Они потому и есть мифы, что без доказательств, а доказательств-то нет и быть не может. И вот двадцати восьми лет от роду он однажды дождливым, скучным, летним вечером случайно наткнулся на тоненькую маленькую книжечку в дешевенькой синей обложке.

И он открыл ее. Он открыл ее просто так, из чистого любопытства. Открыл лишь с легким чувством снисходительно превосходства: «Ну-ка, ну-ка поглядим — и чем это тут нашим старушенциям головы дурят?»

Он открыл книжечку так, как поступал частенько с новой незнакомой книгой. Вначале открывал в любом месте, бегло просматривал с полстранички, потом еще точно так в нескольких других местах. Зацепило, понравилось — вот тогда только и начинал читать сначала. Но… но в этом случае он ощутил явственно с первых мгновений нечто иное.

Нечто иное совершенно, прежде никогда не испытанное. С первых мгновений он вдруг обнаружил, что где-то внутри его «я» осязаемо поднимается, взрастает, овладевает им какое-то особое, возвышенное, непередаваемое словами чувство.

Да, да, было много еще. В этой тоненькой книжечке было еще очень многое. Там были слова, там были мысли, слова и мысли как чудо… Слова и мысли, сказанные так, как казалось, и сказать невозможно… Но главным, важнейшим, первичным из Чудес было именно Оно — это возникшее с первых мгновений возвышенное, особое, непередаваемое словами чувство.

И именно эти мгновения стали Началом.

Чтобы «услышать и слышать» вовсе не обязательно иметь высокий уровень интеллекта, обладать глубокими научными познаниями. «Лишь душой чувствуя» — порой гораздо легче верить, и полуграмотная бабушка Игната хороший пример этому. Ведь интеллектуалы-ученые обычно со школьной скамьи до самозабвения погружены в бесконечную тайну познания; тайна сия покоряет, захватывает, завораживает настолько, что зачастую как бы и некогда просто оглянуться вокруг… Просто оглянуться, хоть на миг отрешившись от всех этих своих вариационных и групповых «формализмов-симметрий» — и вдруг обнаружить нечаянно, что удивительное, необъяснимое, чудесное на каждом шагу и рядом.

Возможно, так было бы и с главным героем романа, случись ему во взрослой жизни заниматься именно тем, о чем он так розово грезил в свои юношеские годы. Работая вдохновенно в лабораторной тиши над «чем-то подлинно грандиозным», занятый всецело законами-тайнами Мира материального, он, возможно, просмотрел бы тем самым Мир духовный… Но случилось иначе.

Так уж случилось по жизни, что он, физик-теоретик по образованию, занимавшийся эйнштейновской общей теорией относительности вкупе с римановой геометрией и тензорным анализом оказался по распределению на достославном НПО «Интегратор» в крохотной заводской лаборатории при отделе технического контроля. Максималист и мечтатель, романтик оказался вдруг в досель совершенно невообразимом мире, «сонном царстве», где было просто смешно и нелепо замахиваться на «что-то грандиозное»… Где для того, чтобы исполнять примерно свои служебные обязанности, вовсе не обязательно было заканчивать какие-либо университеты завидные, а даже и школьной восьмилетки при наличии достаточной сообразительности вполне бы хватило.

Один из очень немногих, человек «ненормальный» оказался по воле судьбы в самом обыкновенном, реально существующем мире, мире, базирующемся весьма привольно, устойчиво лишь на нескольких примитивнейших китах-аксиомах, вроде: «Где бы ни работать — лишь бы не работать… Ответственности никакой — и денежная… Превыше всего — душевное спокойствие…»

И тогда, и впоследствии, когда жизнь его представляла собой, по сути, лишь добычу куска хлеба, борьбу за выживание — ему казалось до невозможности отвратным самой сущности своей отдаваться сполна этим очевиднейшим для окружающих аксиомам. Отдаваться всецело, уподобляясь послушной белке, бездумно несущейся изо дня день по ускользающему колесному кругу к неизбежному концу.

И судьба заботливо шла навстречу. Возложив конкретную роль в этом Мире, она всегда предоставляла возможность обходиться малыми силами, уводя своевременно от суетной мишуры и рутины, позволяя наблюдать глубоко и вдумчиво этот удивительный Мир как бы со стороны.

Но вначале было Начало, то невольное, возвышенное, непередаваемое словами первичное чувство. Как духовный первичный толчок, как живительный солнечный лучик после долгой и сонной зимы.

То, что было потом, было медлительно и долго. Об этом еще будет немало и по порядку.

Но сейчас необходимо порядок нарушить, и поэтому снова так нужна она, наша мысленная машина времени. Мы ею не раз уже вос-пользовались, то возвращаясь в полузабытые детские годы, то вдруг совершив десятилетний скачок из мира юношеских розовых грез в поджидавший терпеливо с ехидной усмешечкой существующий мир повседневных рутинных реалий… Нажмем снова невесомую клавишу на отметке 2012-год, предоставим возможность главному герою ясно высказать то, что «услышал» за эти мгновенно промелькнувшие годы. Высказать, а затем возвратиться назад, пройти эти годы как бы заново — пройти и взглянуть по иному, с высоты «услышанных» явственно законов.

«… ведь мне частенько приходилось наблюдать, что если самому благодетелю и не вредит благодеяние, то для того, кому она оказана, подобная милость бывает гибельной».

Почему же миллионы «не слышат»?

Обобщим по-простому всех — потому что нужны чудеса. Другими словами, нужны такие явления, которые не укладываются строго в известные законы науки, законы материального Мира. Те же, что нам предлагаются в качестве таковых, по крайней мере, весьма сомнительны, и даже такое знаменитое ежегодное древнее чудо как схождение Благодатного огня также при желании можно с легкостью подвергнуть сомнениям. Ведь главное действующее лицо православный митрополит почему-то один заходит в отдельную комнату, какое-то время находится там в полном одиночестве, и определяющий момент-вспышку никто из присутствующих не видит. Вот если бы туда свидетелей, да научной аппаратуры нашпиговать под завязку, да засечь аккуратно на пленочку — вот тогда и ученым пришлось бы поверить, коль уж обеспечена на все сто процентов «научная корректность эксперимента».