Грэм Грин - Человеческий фактор
– Он с вами не пойдет.
– Посмотрим. Пошли. Буллер, мальчик мой. Пошли гулять, гулять, Буллер.
– Вот видите. Не идет.
– Пора нам двигаться, сэр. Придется вам спуститься со мной. Я-то хотел вас от этого избавить.
– Можете не избавлять.
Кэсл пошел впереди, показывая путь в погреб. Буллер следовал за ним, а мистер Холлидей завершал шествие.
– Я бы не зажигал света, сэр, а то сначала выстрел, потом гаснет свет. Вот это уже может вызвать любопытство.
Кэсл закрыл окно, где некогда был сброс для угля.
– А теперь, сэр, если вы дадите мне револьвер…
– Нет, я сам.
Он вынул револьвер и нацелил его на Буллера, а Буллер, решив поиграть и, по всей вероятности, приняв дуло за резиновую кость, вцепился в него зубами и потянул. Кэсл дважды нажал на спусковой крючок, зная, что в барабане всего одна пуля. Его затошнило.
– Я выпью еще виски, – сказал он, – прежде чем мы двинемся.
– Вы это заслужили, сэр. Странно, до чего привыкаешь к тупому животному. Вот моя кошка…
– Я не любил Буллера. Просто… видите ли, просто я никогда еще ничего живого не убивал.
– Трудно ехать в такой дождь, – заметил мистер Холлидей, нарушая долгое молчание. Смерть Буллера сковала им язык.
– Куда мы едем? В Хитроу? К этому времени паспортный контроль будет уже начеку.
– Я везу вас в отель. Откройте отделение для перчаток, сэр, вы там найдете ключ. Комната четыреста двадцать три. Вам надо только сразу сесть в лифт и подняться. К портье не подходите. Ждите в номере, пока за вами не придут.
– А если горничная…
– Повесьте на дверь бирку с надписью «Не тревожить».
– А потом…
– Этого я не знаю, сэр. Таковы инструкции, которые я получил.
Как воспримет весть о смерти Буллера Сэм, подумал Кэсл. Он знал, что Сэм никогда ему этого не простит. Он спросил:
– А как вы во все это ввязались?
– Я не ввязывался, сэр. Я с юности член партии – втихомолку, если можно так сказать. В семнадцать лет я пошел в армию – добровольцем. Прибавил себе лет. Думал, меня пошлют во Францию, а оказалось – в Архангельск. Четыре года пробыл в плену. Многое я видел и многое узнал за эти четыре года.
– И как там с вами обращались?
– Нелегко было, но в юности многое можно вынести, и потом, всегда был кто-то, кто относился по-дружески. Я научился немного по-русски – во всяком случае, мог служить переводчиком, и они давали мне книжки читать, когда не могли дать еды.
– Книжки коммунистического толка?
– Конечно, сэр. Миссионер ведь дает Библию, верно?
– Значит, вы из тех, кто верит.
– Жизнь у меня всегда была одинокая, должен признать. Понимаете, я ведь не мог ходить на митинги или участвовать в маршах. Даже мой мальчик ничего не знает. Меня используют для разных мелких дел – вроде вашего, сэр. Я не раз вынимал ваши донесения из тайника. О, это был счастливый для меня день, когда вы заходили в мой магазин. Я чувствовал себя менее одиноким.
– И вы никогда не колебались, Холлидей? Я хочу сказать – Сталин, Венгрия, Чехословакия?
– Я достаточно повидал всего в России, когда был молод, да и в Англии в пору депрессии, когда вернулся домой, так что получил инъекцию, которая застраховала меня от подобных мелочей.
– Мелочей?
– Извините меня, сэр, но совесть у нас пробуждается по выбору. Я бы мог назвать вам Гамбург, Дрезден, Хиросиму. Они ведь не поколебали вашей веры в так называемую «демократию»? Наверное, все-таки поколебали, иначе вы бы не были со мной сейчас.
– Это же было во время войны.
– Мы воюем с семнадцатого года.
Кэсл вгляделся в мокрую тьму между «дворниками».
– А вы все-таки везете меня в Хитроу.
– Не совсем. – Мистер Холлидей легонько положил руку на колено Кэсла – так легко, будто в Эшриджском парке с дерева упал осенний лист. – Не волнуйтесь, сэр. Они пекутся о вас. Я вам завидую. Не удивлюсь, если вы увидите Москву.
– А вы никогда там не были?
– Никогда. Ближе всего я был к ней, когда сидел в лагере в Архангельске. Вы когда-нибудь видели «Три сестры»? Я видел только раз, но никогда не забуду, что сказала одна из них – я говорю это себе, когда не могу заснуть ночью: «Продать дом, со всем здесь покончить и – в Москву…»
– Вы бы увидели совсем другую Москву, чем у Чехова.
– А другая сестра вот что говорит: «Счастливые не замечают, зима сейчас или лето. Живи я в Москве, мне было бы все равно, какая погода на дворе». Так вот я говорю себе, когда на душе у меня скверно, что Маркс тоже ведь не знал Москвы, и я смотрю на Олд-Комптон-стрит и думаю, что Лондон по-прежнему город Маркса. И Сохо – это Сохо Маркса. Ведь это здесь был впервые напечатан «Коммунистический манифест». – Из дождя вдруг вынырнул грузовик, дернулся в сторону, чуть не задев их, и равнодушно умчался мимо. – Возмутительные есть люди среди шоферов, – заметил Холлидей, – знают, что с ними в таких катавасиях ничего не случится. Следовало бы нам ввести более суровые наказания за лихую езду. Знаете, сэр, что было нехорошо в Венгрии и Чехословакии – слишком они лихачили. Дубчек был лихачом – так что все очень просто.
– Только не для меня. Я никогда не хотел заканчивать свои дни в Москве.
– Я полагаю, жизнь там покажется вам несколько странной – вы ведь не из наших, – но волноваться не стоит. Я не знаю, что вы для нас сделали, но, должно быть, что-то важное, и уж они позаботятся о вас, можете не сомневаться. Да я не удивлюсь, если вас наградят орденом Ленина или выпустят марку с вашим портретом, как выпустили с портретом Зорге [Зорге Рихард (1895-1944) – выдающийся советский разведчик].
– Зорге был коммунистом.
– И я горжусь тем, что часть пути в Москву вы совершаете на этой моей старой машине.
– Даже если бы мы ехали целый век, Холлидей, вы все равно не обратили бы меня в свою веру.
– Не уверен. Вы же, в конце концов, много сделали, чтобы помочь нам.
– Я помог вам в отношении Африки – только и всего.
– Совершенно верно, сэр. Но вы уже на пути. Африка – это тезис, как сказал бы Гегель [Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770-1831) – крупнейший немецкий философ]. А вы – антитезис, но активная часть антитезиса, так что вы из тех, кто еще придет к синтезу.
– Все это для меня сплошная тарабарщина. Я не философ.
– Боец и не должен быть философом, а вы – боец.
– Не за коммунизм. Сейчас я всего лишь подбитый в бою.
– Они вас в Москве вылечат.
– В психиатрической больнице?
После этой фразы мистер Холлидей умолк. Обнаружил ли он трещинку в диалектике Гегеля, или же это было молчание, продиктованное болью и сомнением? Кэсл так этого и не узнает, ибо впереди, сквозь завесу дождя, засветились, расплываясь, огни отеля.
– Выходите здесь, – сказал мистер Холлидей. – Лучше, чтоб меня не видели. – Мимо них, когда они остановились, тотчас протянулась длинная светящаяся цепочка: передние фары машин зажигали задние фары ехавших впереди. В лондонском аэропорту с грохотом садился «Боинг-707». Мистер Холлидей что-то искал на заднем сиденье. – Я забыл кое-что. – Он выудил с сиденья полиэтиленовый мешок, какие дают в аэропортовских беспошлинных лавках. – Переложите вещи из чемодана сюда, – сказал он. – Портье может заметить, если вы пойдете к лифту с чемоданом.
– Мешок слишком маленький.
– Тогда оставьте то, что не войдет.
Кэсл повиновался. Он понимал: хотя он столько лет занимался секретной работой, в чрезвычайных обстоятельствах этот человек, завербованный в юности в Архангельске, был куда большим знатоком своего дела.
Кэсл нехотя расстался с пижамой, подумав, что в тюрьме ему что-нибудь дадут, и со свитером. «Если я до них доберусь, обеспечат же они меня чем-то теплым».
Мистер Холлидей сказал:
– У меня есть для вас маленький подарок. Книжка Троллопа, которую вы искали. Второй экземпляр вам теперь уже не нужен. Книга длинная, но вам предстоят долгие ожидания. На войне всегда так. Называется роман «Как мы нынче живем».
– Это книга, рекомендованная вашим сыном?
– О, я тут немножко вас обманул. Троллопа читаю я, а не сын. Его любимый автор некто Роббинс. Вы уж извините меня за этот маленький обман: мне хотелось, чтобы вы, несмотря на эту его лавку, немного лучше думали о нем. В общем-то он неплохой мальчик.
Кэсл пожал мистеру Холлидею руку.
– Уверен, что неплохой. Надеюсь, все будет с ним в порядке.
– Помните. Идите прямо в номер четыреста двадцать три и ждите.
С полиэтиленовым мешком в руке Кэсл зашагал к ярко освещенному отелю. У него было такое чувство, будто он уже отрезан от всего, с чем была связана его жизнь в Англии, – даже Сара и Сэм находились вне пределов досягаемости, в доме его матери, который никогда не был для него своим. Он подумал: «Я чувствовал себя в большей мере дома в Претории. Там у меня были дела. А сейчас никаких дел у меня не осталось». Сквозь дождь до него донеслось: «Счастливо, сэр. Самого большого вам счастья». И он услышал, как отъехала машина.
