Марк Дюген - Счастлив как бог во Франции
С тем потерянным видом, который может быть вызван только неестественным увлечением идеологией.
Я с удивлением понял, как быстро заканчивается акт любви, по сравнению со временем, ушедшим на мысли о нем. Возможно, конечно, что так вышло из-за моих проблем с пищеварением. Потом я устроился в глубоком кожаном кресле, а девушка растянулась на диване, положив голову на подлокотник, и уснула в таком неудобном положении.
Утром она встала первой. После душа она принялась расхаживать по комнате совершенно голой. Я впервые видел женщину абсолютно обнаженной. Оказалось, что наблюдать за ней почти так же приятно, как и обладать ею. Конечно, слово «обладать» мало подходит для мимолетного соития без перспектив на дальнейшее.
Я уехал на своем велосипеде, подгоняемый дувшим мне в спину утренним ветерком. Он словно старался, чтобы я скорее удалился от своей случайной партнерши. Мне чудилось, что весь Париж вокруг меня сладострастно валяется в утренней постели. Путь домой показался мне очень долгим.
6
Вернувшись домой, я застал мать в салоне, в низеньком кресле, с вязаньем. Подняв на меня глаза, она улыбнулась. «Я вяжу теплое для тебя», — сообщила она мне в ответ на вопрос, которого я не задавал. Она собирала мне чемодан так, словно речь шла о приданом для молодой невесты. В понедельник в десять часов вечера вернулся отец, бледный как смерть, в сопровождении доктора, которого можно было сразу узнать по кожаной сумке. Начиналось осуществление задуманного. Доктор принялся рассказывать мне о смертельном менингите, сокращая время действия пьесы. Оказывается, план изменился. Я должен был уехать через три дня, в ночь после того, как меня положат в гроб.
На протяжении двух последующих дней доктор непрерывно курсировал между своим кабинетом и нашим домом. Мать, старательно исполнявшая свою роль, рассказывала всем и каждому о том, что ее сын болен вирусным менингитом. Эта информация должна была держать сочувствующих на расстоянии. Скончался я на третий день вечером. Доктор заполнил свидетельство о смерти. Я напялил на себя свой единственный костюм. Мать загримировала меня, постаравшись придать как можно больше сходства с усопшим. На следующий день утром явились служащие погребальной конторы. Три коммуниста и один простофиля, выросший быстрее, чем его штаны. Их встретил отец, подробно рассказавший им об одолевшей меня заразной болезни. Заметив, что деревенский дурачок изменился в лице, коллеги предложили ему пойти подкрепиться стаканчиком успокоительного, пока они будут укладывать меня в домовину. Когда тот вернулся, гроб, наполненный мешками с песком, был заколочен, а я уютно устроился в шкафу. Бригада могильщиков направилась от нас на кладбище с гробом на катафалке. Родители шли за ним пешком. Вернулись они только к вечеру, с руками, распухшими от сочувственных рукопожатий соседей и знакомых. Ночью отец отдал мне поддельные документы и рассказал, как выглядит человек, с которым я должен был встретиться на юге. Получил я и деньги на несколько дней. Я поцеловал мать, как всегда, ласково улыбавшуюся мне, схватил чемодан из плотного картона и вышел через заднюю дверь на дорогу, проходившую вдоль берега Марны. Отец сказал мне, что эта дверь будет всегда открыта, пока не закончится война. Он похлопал меня по плечу и отвернулся. Я прошагал пару километров до дома одного из приятелей отца, где и оставался до утра. Отсюда, когда закончился комендантский час, находясь вдалеке от глаз знакомых, я добрался на трамвае до Лионского вокзала. Здесь-то я впервые почувствовал себя паршиво. У меня просто отказали ноги, как это бывало со мной после настоящих похорон. Когда по-настоящему осознаешь, что умерший действительно ушел от тебя навсегда. В моем возрасте никто не боится смерти. И я скорее боялся жить вдалеке от родных. Мне стало так жаль себя, что пришлось скрываться в вокзальном туалете, чтобы спрятать слезы. Я никогда не забуду их солоноватый вкус, похожий на вкус жидкости из только что раскрытой устричной раковины. И отвратительный запах аммиака, заполнявший этот огромный хлев. Потом я подумал, что могу оказаться не только плаксой, но и трусом. И стал отвратителен самому себе. Подхватив чемодан, я направился к поезду, поклявшись себе, что никогда больше не проявлю такой слабости.
Очень скоро я понял, что могу влипнуть в большие неприятности. Перед выходом на перрон трое полицейских в компании с несколькими немецкими солдатами проверяли документы. В своих длинных, доходивших до щиколоток кожаных пальто они словно только что сошли с подиума, где демонстрировали модную одежду. Я знал, что в полицию записались в основном довоенные чиновники, ничтожные людишки, которым так или иначе не повезло в жизни. Своего рода результат скрещивания мелкой шпаны и тюремных надзирателей. Они жаждали реванша, оказавшись в обстановке, позволявшей им надеяться на успех. Кроме того, у них появилась возможность издеваться над соотечественниками, людьми, сбитыми с толку обстоятельствами. Они наслаждались возможностью обнаружить врага при проверке бумаг, поскольку это было единственное, в чем они хоть как-то разбирались. Ведь нет ничего сложного в том, чтобы прочитать имя в документе, выданном префектурой. Если они видели, что имя заканчивалось на — штейн, — ски, — берг и так далее, то это означало, что жертва уже на крючке. Тем не менее я молился, чтобы мои документы не показались им подозрительными. Документы у меня взял самый невысокий из троих. Он действовал не торопясь, чтобы подчеркнуть важность своей работы. Сначала он осмотрел меня с головы до ног. Потом приказал повернуться в профиль, чтобы проверить, не похож ли я на космополита иудейского происхождения. Затем он приказал своему напарнику проверить содержимое моего чемодана. Сам он в это время принялся расспрашивать меня, куда я направляюсь и зачем. Он делал вид, что слушает меня невнимательно, но то и дело внезапно впивался в меня взглядом, чтобы определить, насколько я искренен. Я рассказал ему, что еду на похороны родственника. Он сделал вид, что колеблется, еще раз просмотрел мои документы и, наконец, отпустил меня, уже высматривая в толпе очередную жертву. Я заметил, что мое сердце бьется едва ли сильнее, чем перед проверкой. Кажется, мне удалось взять себя в руки.
7
Атмосфера в вагоне была напряженной. Все косо посматривали друг на друга. Похоже, что люди никак не могли освоиться с этой войной, в которой противник не обязательно носил мундир вражеской армии. Чем-то это напоминало театральную постановку, в которой зритель внезапно отвечает на реплику, брошенную кем-то из актеров на сцене. Каждый раз, когда я в поисках свободного места открывал дверь в купе, на меня устремлялись тревожные взгляды. Поняв, что они имеют дело с юношей, похожим на студента, они успокаивались, поправляя лежавшие на коленях свертки и стараясь смотреть в сторону. В конце концов я остался в коридоре, где меня постоянно толкали то немецкие солдаты, то французские полицейские, поднимавшиеся в вагон на каждой остановке, словно у них была задача поддерживать нервозную обстановку. От нечего делать я смотрел в окно. Перед моим взглядом неторопливо проплывала моя милая Франция, спокойная и безразличная к тревогам своих обитателей. Пейзажи за окном чем-то напоминали мне лежащую на боку обнаженную женщину. Вот за эту Францию, мирную и нежную, я и должен буду сражаться. В городке Л. я сошел с поезда и не торопясь направился к центру городка, старательно изображая хромого. Ко мне почти сразу подошел какой-то тип, высокий и тонкий, чем-то напоминавший лошадь, отощавшую на высохшем пастбище. Он спросил, как меня зовут. Продолжая старательно хромать, я ответил, что я Галмье. Мне показалось, что он поверил мне. Планы были таковы. Мы должны были отправиться в деревню, чтобы поселиться на несколько недель у одной женщины, учительницы литературы. Я ничего не должен был ей рассказывать о себе, о своем прошлом. Парень объяснил мне короткими сухими фразами, что подполье похоже на трюм судна. Множество водонепроницаемых перегородок. Если одна из них будет прорвана, судно все равно останется на плаву. Я должен жить у этой женщины так, чтобы обо мне никто не знал. В ожидании приказа. Никто не знает, когда он поступит. Через несколько дней, недель, может быть, месяцев. Теперь он будет моим единственным связным. Если от него придет кто-нибудь другой, то пароль будет «большой вечер». Я должен следовать за ним, не задавая вопросов.
Мы вышли к вокзальчику в старой части городка. Естественно, я уже не хромал. В сельскую местность нас доставил небольшой поезд с настежь распахнутыми окнами: в вагонах, нагретых августовским солнцем, было неимоверно душно. Слава богу, путешествие заняло не более трех четвертей часа. Мы сошли с поезда на станции, единственный домик которой прижался к склону зеленого холма. Поезд поволокся дальше. Когда стихло громыханье старого железа, наступила тишина. Ни единого звука, если не считать щебетанья птиц и хруста гравия под башмаками. Наша тропинка долгое время змеилась вдоль железнодорожного пути, потом свернула к холмам, покрытым смешанным лесом. Мой связной быстро шел, не говоря ни слова, пока не заметил, что я обливаюсь потом в шерстяном пальто с тяжелым чемоданом в руках. Он сделал остановку на берегу небольшого озерца, поверхность которого слегка морщил слабый ветерок, неспособный охладить мое потное лицо. Здесь я смог перевести дух. Развалившись под кустом, мой спутник сорвал травинку и принялся жевать ее, глядя куда-то вдаль.
