Григорий Чхартишвили - ОН. Новая японская проза
— Можно войти? Поздновато, правда…
— Проходите, пожалуйста. — Женщина неопределенным жестом указала на один из столиков. Увидев, что посетитель замешкался, она пробормотала: — У нас и второй этаж есть.
«Надо же, а я и не заметил», — подумал про себя Энокида.
Действительно, от самой двери наверх вела узкая крутая лесенка. Рядом с пожилой женщиной стояла, прижав к груди круглый поднос, девица, судя по возрасту — ее дочь. Своим безразличным видом она показывала, что Энокида прервал их разговор. Он почувствовал себя посторонним в этой маленькой кофейне, где две женщины вели свою, не для чужих ушей, беседу.
— Ладно, пойду на второй этаж, — бормоча это, он стал подниматься по лесенке.
— Извините, обувь снять забыли…
«А, туда надо без обуви… Вообще, куда меня занесло? — подумал Энокида. — Маленькая забегаловка, или что посолиднее? Впрочем, на двери написано „Кофейня“.»
Чувствуя что-то вроде досады, он все же снял обувь и, прежде чем подняться на второй этаж, заказал именно кофе. Убедившись, что женщина поняла его, о чем свидетельствовал кивок головой, он взошел на ступеньки скрипучей, пропахшей плесенью лестницы.
Наверху лампочка без абажура еле освещала узкий коридорчик, который заканчивался пожелтевшей от времени раздвижной стеной-перегородкой. Поскольку рядом, вероятно, был туалет, идти, наверное, следовало, за перегородку. Помещение ничем не отличалось от самого обыкновенного жилища. За перегородкой оказалась приблизительно десятиметровая комната в традиционном японском стиле — в ней стоял маленький комод, в углу валялось несколько подушек для сидения, к окну был придвинут низенький столик с пепельницей. Испытывая недоумение (черт-те куда занесло) пополам с апатией (будь что будет!), Энокида поднес к столику подушки, скрестив ноги сел на них, облокотился о стол и закурил. Тут же послышалось скрипенье лестницы, шаги, после чего с невозмутимым видом вошла молодая подавальщица, неся кофе и сахар. Пробормотав формальное «Приятного аппетита», она удалилась вниз по скрипучей лестнице.
Почти час провел Энокида в этой странной комнате. Впрочем, странность ее заключалась единственно в том, что она была слишком обычная — миллионы японцев спят, едят в таких комнатах: ни малейшего намека на «заведение», «кофейню». Так и осталось невдомек Энокиде, как случилось, что он сидит тут и прихлебывает кофе. На стенах висели календари с фотопейзажами, несколько хрупких безделушек украшали комод, на нем же стояли в рамочках фотографии: улыбающиеся женщины-подавальщицы, которых он встретил внизу, а также дети и старики. Притолоку украшала стрела от лука «Хама»[22] с надписью «Храм Симоя». Приоткрыв грязное, с обветшавшей рамой окно, можно было увидеть тот самый скверик, на котором старшеклассники — мальчики и девочки, — не обращая внимания на дождь, в сандалиях на босу ногу катались на качелях. Двое, лениво раскачиваясь, вели неторопливый беззаботный разговор. Солнце давным-давно село, но влажная духота конца лета не спадала и в этот час. Неподалеку, за домами и сквером, проходила кольцевая линия электрички Яманотэсэн и связывающая Токио с Йокогамой линия Кэйхин — Тохоку, по которым каждые несколько минут мимо маленькой станции с грохотом проносились поезда.
Энокида вдруг ощутил полный покой, будто забрел случайно в чайную комнату какого-то дома и знай попыхивает там сигаретой. Неожиданное сравнение пришло ему в голову: он, как воришка, ночью пробрался в чужой дом, совершил задуманное, потом, убедившись, что хозяева крепко спят, уселся себе в укромной комнате и не спеша закурил в свое удовольствие. «Впрочем, — ухмыльнулся Энокида, — будь он вор, вряд ли был бы так безмятежен». Вспомнилась давняя история: умер кто-то из дальних родственников, и ему вместе с другими людьми пришлось провести ночь у гроба покойника в доме, куда он попал впервые. Захотев в туалет, он прошел в дальний конец огромного дома и, отодвинув легкую перегородку, очутился в полутемной заброшенной комнате, вдали от гостиной, где подавали суси[23] и сакэ и откуда едва слышно доносились людские голоса. Радуясь своему одиночеству, Энокида приятно проводил время, куря сигарету за сигаретой. Из-за стенки-окна просматривался двор, еще полностью погруженный во тьму, однако напрягши зрение, можно было различить деревья, кусты, неясные контуры камней — все это дарило покой и отдохновение. Лунный свет, заливавший этот пейзаж, наполнил его грудь неизъяснимой радостью. Вдруг возникло странное чувство, что всем облаченным в черное людям, собравшимся в этом доме, и ему в том числе, нет никакого дела до покойника. Мягкому лунному свету, обволакивавшему землю, безразличны были и усопшие, и живые. То, что Энокиду не слишком тронула чужая смерть, возможно объяснялось тем, что покойника при жизни он почти не знал, никоим образом не был с ним связан. Но так или иначе, в безразличии луны и в собственном безразличии Энокида не находил ни холодности, ни жестокости; было нечто другое — ощущение свежести наполняло душу.
Почему-то здесь, в убогой комнатке на втором этаже заведения под названием «Аллея», где он потягивал не совсем дрянной, но и не слишком вкусный кофе, вспомнилась Энокиде та ночь. Свет луны, будто навеваемый этим воспоминанием, ласково касался сверкавшей за окном реки и вызывал в памяти другие — о длинных вечерах, когда вот так же светилась за окном река Сумидагава. В то время некая особа, с которой он сожительствовал, снимала квартиру с прекрасным видом на эту реку. Домой она порой возвращалась очень поздно, Энокида своим ключом открывал ее квартиру и до рассвета проводил там в одиночестве томительные часы. Он был уже не в том возрасте, когда судорожно пытаешься мысленно воссоздать образ отсутствующей подруги, однако гнетущее ожидание томило сердце смутной и одновременно острой ревностью. В такие минуты он подходил к окну, раздвигал шторы, вглядывался в освещенную луной реку, и постепенно на него находило тихое умиротворение. Да, связь с этой женщиной послужила ему хорошим уроком. Он по-своему любил ее, но, желая избежать сердечных терзаний, сдерживал себя, старался сохранять покой в душе. Долго так продолжаться не могло, возлюбленная бросила его и вернулась в деревню. А у Энокиды осталось только воспоминание о спокойно текущей в лунном свете реке. «Удивительное дело, — размышлял Энокида, — память сохранила не интимные сцены, не прогулки вдвоем, а лишь бесконечные ожидания и такой вот ночной пейзаж…» Вероятно, именно ночной пейзаж, сопровождавший томительные переживания, разбил их любовь.
…На втором этаже кофейни «Аллея» Энокида погружался в подобные воспоминания, они приходили одно за другим, но, как ни странно, такое времяпрепровождение не тяготило его. А мысль о том, что и ныне, как в своей прежней жизни, он абсолютно одинок, даже показалась ему отрадной.
С сожалением подумав, что пора уходить, Энокида вышел из комнаты и спустился по лестнице вниз. Молодой подавальщицы уже не было. Уплатив за кофе не ахти какую сумму, он пытался разговориться с подавальщицей постарше, по всей видимости хозяйкой кофейни. Это была уже порядком потрепанная жизнью женщина лет сорока пяти.
— Надолго я у вас застрял, — сказал он, но она лишь улыбнулась в ответ:
— Да будет вам…
Энокида вышел на улицу. Лил дождь, и в скверике было уже пусто. Ориентируясь по гудкам поездов, он направился к станции, сворачивая то вправо, то влево. Он был так погружен в себя, что невольно оторопел, оказавшись на улочке, где со всех сторон его окружали маленькие, сомнительной репутации отели с навязчивой неоновой рекламой.
С тех пор по настроению Энокида заходил в кофейню «Аллея». Раз или два в месяц, когда выпадало свободное время, он не спеша шел вечером от станции Ниппори до угла, открывал дверь кофейни, снимал обувь, поднимался на второй этаж и курил там, облокотясь на столик; иногда брал с собой книгу, но в нее редко когда заглядывал, просто сидел и думал — ни о чем. Со временем календари на стенах менялись. Однажды зимой поздно ночью заглянув в «Аллею», Энокида обратил внимание на невесть откуда появившуюся тут печурку, а когда наступило лето, заметил вентилятор. На первом этаже, бывало, сидели один-два посетителя, кое-кто держал перед собой развернутую спортивную газету; на второй этаж, однако, никто никогда не поднимался, так что чье-либо общество Энокиде не грозило.
Эту убогую десятиметровую комнатку Энокида стал воспринимать как свою персональную комнату отдыха. Есть же на вокзалах и в аэропортах комнаты отдыха и залы ожидания, в кинотеатрах и больницах — помещения для курения; вот и у него в Токио в кофейне «Аллея» имеется собственная комната, пусть маленькая и не очень опрятная. Эта мысль радовала Энокиду. В Италии, во Флоренции есть знаменитый монастырь с фресками этого… как его?.. Фра Анджелико. Для размышлений о Боге и общения с ним монастырь располагает двадцатью — тридцатью кельями. Обстановка в них скромная: кровать, стол да стулья. Но в каждой келье Фра Анджелико оставил свои великолепные фрески. Много лет назад, посетив эти места, Энокида живо представил себе, как богопослушные монахи-затворники дни напролет проводят в этих тесных каморках, и почувствовал в этом своеобразную прелесть. И еще ему подумалось тогда, что вряд ли созерцание чувственных цветов и линий способствует рождению аскетических мыслей. Ну а вдруг именно в раскованных чувствах, которые вызывают такие цвета и линии, — вдруг именно в них скрыта таинственная составляющая Веры? Это может показаться несколько смешным, но в комнатенке на втором этаже «Аллеи» он сам невольно предается таким же аскетическим и благостным мыслям, как монахи средневекового итальянского монастыря. Разница лишь в том, что «Аллея» не предназначена для бесед с Богом, здесь можно лишь полностью отдаться расслабляющим воспоминаниям.
