Григорий Чхартишвили - ОН. Новая японская проза
Президент: «Госсекретарь, какова вероятность, что другие развитые страны примут японизацию?»
Госсекретарь: «Если так пойдет дальше, вероятность близка к ста процентам. Даже если и остались страны, которым какое-то время удавалось избегать японизации, увидев, что их страна экономически отстает, они уже не смогут позволить себе придерживаться прежней политики. Другое дело, если мы и другие развитые страны Запада, сплотившись, займем жесткую позицию и сообща станем на пути японизации. Скажем, можно было бы по примеру договора о нераспространении ядерного оружия заключить многосторонний договор о нераспространении японизации и создать систему взаимного контроля…»
Президент: «Но в таком случае нужно установить суровые санкции против нарушителей договора».
Госсекретарь: «Так точно».
Президент: «Возможно ли это?»
Госсекретарь: «Возможно… Надеюсь, что возможно».
Министр финансов: «С точки зрения финансовой политики я полностью согласен с министром торговли. Господин президент, излишне напоминать, что финансы нашей страны в плачевном состоянии. Если мы упустим этот шанс, через пять лет наша финансовая система полностью обанкротится и нас захлестнет невообразимая инфляция. Я отнюдь не выступаю за безудержную японизацию нашего народа. Лично я нахожу образ жизни японцев богомерзким и убежден, что он угрожает основам западной цивилизации. И все же, речь идет о здоровом функционировании государства. Если погибнет государство, все наши идеалы навсегда потеряют всякий смысл. Господин президент, все зависит от вашего решения».
Тут, не выдержав, вмешался главный советник президента Джугашвили.
«Что ты мелешь! — закричал он. — Низкопробное политиканство, вот как это называется! Ты готов рассчитаться за беспомощность министерства финансов, сделав из нашего народа японцев! Это преступление! Господин президент, государственному деятелю должно, не поддаваясь сиюминутным проблемам, смотреть на сто лет вперед. Если вы сейчас молчаливо допустите японизацию в обмен на краткосрочное финансовое оздоровление, историки грядущих веков заклеймят вас позорным именем политикана! Эта проблема затрагивает человеческое достоинство. Я жду от вас взвешенного решения».
Всегда мягкий министр обороны Роммель, вспыхнув, поддержал его.
«Поистине госсекретарь прав! Тут вопрос государственного суверенитета. А государственный суверенитет — это то, что мы обязаны защищать, даже если в кровавой резне погибнут сотни и сотни юношей. Приносить такие жертвы ради решения каких-то там финансовых и экономических проблем было бы неслыханной глупостью. Если это случится, я не смогу взглянуть в глаза тем бесчисленным солдатам, которые погибли во имя сохранения государственного суверенитета, и тем, которые в наше время, ради его защиты, подвергают себя жестокой муштре».
Министры финансов и торговли на два голоса принялись яростно ему возражать.
Президент, не зная, на что решиться, попросил меня высказать свое мнение.
«Марио, что ты думаешь по этому поводу?»
(Президент называл меня по имени).
«Прежде всего мы должны признать, что у этой проблемы две стороны, поскольку и государственные финансы, и государственный суверенитет имеют для нас чрезвычайную важность. Невозможно, да и не нужно определять, чему отдать предпочтение. Самое опасное — это медлить с определением своей позиции. Мы должны принять политическое решение, осознавая, что какую бы политику мы ни избрали, у нее есть обратная сторона, сулящая неисчислимые издержки. Если взглянуть непредвзято на сложившуюся ситуацию, безболезненно нам отделаться не удастся: какую бы политику мы ни избрали, она потребует от народа величайших жертв. Не следует ли нам в таком случае более внимательно прислушаться к общественному мнению? Конечно, я понимаю, что времени у нас в обрез. Может быть, мы уже опоздали. Но если в данную минуту мы примем какое-либо решение без учета общественного мнения, без всякого сомнения в стране произойдет глубокий раскол».
После этого дискуссия еще продолжалась, но, в конце концов, мое мнение возобладало — было решено слить в прессу сведения о мерах, которые могло бы предпринять правительство, и проследить за общественной реакцией.
6По различным каналам мы запустили в прессу две информации о планах правительства, а именно: «Для того чтобы восстановить экономику и финансы, на несколько лет приостановить борьбу с японизацией», и «Для того чтобы сохранить суверенитет государства, решительно противодействовать японизации, даже если это вызовет замедление экономического роста».
Разумеется, мы рассчитывали, что средства массовой информации подхватят тему и развернут шумную, разнузданную дискуссию. Ведь это в традициях нашей страны.
Но к нашему удивлению, прошла неделя, вторая, а средства массовой информации так и не высказали ясно своего мнения.
Тоже — оппозиция.
Мямлили что-то невнятное, но никаких конкретных предложений не выдвигали.
Будучи в замешательстве, мы решили, что оттягивать дольше нельзя и начали проводить политику решительного противодействия японизации.
Тотчас пресса и оппозиция обрушились на нас с нападками. Народ их поддержал, и уже повсюду в стране начали проводить демонстрации протеста под лозунгами: «Правительство плодит безработных!», «Крупный капитал рвется к власти!»
Поскольку протесты нарастали, мы через три месяца сменили политику и стали молчаливо допускать известную степень японизации. (В немалой степени это отражало мнение Дюгана.)
Но мы опять встретили яростное сопротивление. Если бы на сей раз на нас ополчились военные круги и ультраправые, было бы понятно. Но с протестами выступали те же самые люди, которые прежде отстаивали противоположную позицию.
Что же все-таки происходит?
Мы были в смятении.
Мы оказались не в состоянии проводить вообще какую бы то ни было политику.
Тотчас оппозиция и пресса успокоились.
Пользуясь моментом, мы объявили о новом политическом курсе, и сразу же возобновились яростные протесты.
Отказались от какой бы то ни было политики, и вновь тишина. Мы больше не могли делать вид, что не замечаем…
Пресса и оппозиция — полностью японизировались.
Как выразить охватившее нас отчаяние?
Однако предаваться праздному отчаянию у нас не было времени.
Дело в том, что на носу были промежуточные выборы.
Оппозиционная Народная партия в чрезвычайно резких выражениях продолжала нападать на правящую Партию мира и согласия. Пресса в большинстве своем была с ними заодно, мы остались буквально в полной изоляции, без какой-либо поддержки.
По мере усиления предвыборной борьбы эта тенденция стремительно нарастала, и в день голосования мы были в таком загоне, что уже готовились потерпеть историческое поражение. В нижней палате наберем меньше ста мест. В верхней палате, вероятно, не сможем удержать и десяти… Да и на губернаторских выборах у нас нигде не было уверенности в победе. Администрация президента напоминала сборище смертников, ожидающих приведения в действие приговора.
Госсекретарь Беллоу, мучаясь желудком, ходил как в воду опущенный, министр финансов Игл из-за аритмии находился под присмотром врача. Министр торговли Пьюзо не поднимал глаз, а руководитель избирательного штаба Майк Дюган вообще три дня не подавал о себе никаких вестей.
Президент, разумеется, бодрился, но выглядел постаревшим на десяток лет.
Однако результаты выборов, ставшие известными на следующий день, наполнили нас ликованием.
Победа! Вопреки ожиданиям, нами была одержана историческая победа! В нижней палате мы отхватили три пятых мест, в верхней — две трети, на губернаторских выборах наши кандидаты завоевали больше половины постов.
На заседании кабинета президент расплывался в довольной улыбке, а корреспондентам заявил: «Народ — здоров!»
7Но с нашей победой положение в стране не изменилось ни на йоту. Непосредственно после своего сокрушительного провала оппозиция говорила: «Мы должны извлечь уроки», «Будем бороться за здоровые демократические ценности», но им хватило недели, чтобы напрочь забыть все свои обещания и начать с еще большим остервенением нападать на любое действие правительства. Их речь запестрила словами «решительный отпор», «полная обструкция», «нет и еще раз нет».
Им вторила пресса, безудержная в своих нападках на правительство.
Наше правительство заклеймили как «бездействующее, пассивное, более того — недееспособное», называли «самым худшим за всю историю». Парламентского секретаря Партии мира и согласия Джона Ховарда совершенно огульно объявили закулисным руководителем, навесив на него кличку «серый кардинал».
Одновременно поднялись крики, что администрация президента — не более чем марионетка в руках Ховарда.
