Висенте Сото - Три песеты прошлого
Отец отстранил его от себя и сказал:
— А мне постоянно снится, что меня расстреливают в упор, так что обжигает порохом, — и закрыл лицо руками.
Вису он снова показался вполне живым человеком, слегка покачивающимся на ногах, но живым, вовсе не мертвым.
— И я просыпаюсь весь в поту и дрожа, — продолжал старик, — говорю себе: не бойся, ты уже расстрелян. И не раз мне приходило в голову сдаться, пойти к кладбищенской стене и сказать: вот я.
Вис встал.
— Так и надо было сделать, черт побери. — Он что-то искал, ах да, где же пальто? — Так и надо было сделать. Быть мертвым очень удобно, друг мой. Намного трудней быть живым, вот как! Где мое пальто?
Сын смотрел на Виса открыв рот, а отец уже все понял.
— Я ухожу. Можно позвонить жене?
— Конечно, — сказал сын. — Но послушайте…
Вис начал шарить в карманах, отыскивая карточку гостиницы, и спросил старика:
— Вы идете?
— Я? Куда?
— В Испанию. Она там, за дверьми. Туда, где вы той ночью оставили свою тень столько лет тому назад… — Он набирал номер, продолжая говорить: — Сорок один год и три месяца тому назад. Ну как? Вернетесь вы в Испанию? Или хотите по-прежнему совать голову в кувшин? А звезды можно потрогать руками.
Наконец сонная толстушка в холле гостиницы сняла трубку:
— Алло?
— Будьте любезны, соедините меня с номером сто шестнадцать. — И, не глядя на старика, продолжал: — Искать свою тень. Она в Испании.
— Да? — отозвалась Бла.
— Бла? Бла…
— Что?
— Я иду. Через… в общем, скоро приду. Если и задержусь, то ненадолго, а скорей всего, не задержусь.
Только когда он произнес эти слова, он понял, зачем их сказал. Затем обратился к оторопевшему старику:
— Я ухожу, и больше мы никогда в жизни не увидимся, понимаете? Никогда в жизни.
— Поняла, — сказала Бла.
— Что ты поняла?
— Все хорошо?
— Не знаю. Ну пока, — и Вис положил трубку. — Звезды можно трогать руками. — Вис сам не знал, что он хочет этим сказать, он следовал какому-то слепому порыву, точно разъяренный бык. — Вашей тени… тридцать один год. Столько, сколько было вам тогда. Она ждет вас. Надевайте пальто.
— Нет у меня пальто. Никакого, даже самого захудалого.
— Но у вашего сына-то есть, верно?
— Ну и ну! — вскричал сын и выбежал из гостиной, отец пошел за ним, и они стали переругиваться, а Вис подумал: зачем это я сказал про пальто? И он начал считать, загадав, успеет ли сосчитать до двадцати, пока отец с сыном спорят: если успею, он не пойдет.
— Я ухожу! Двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, семнадцать, семнадцать, семнадцать…
Тут появились отец и сын, на сыне был полушубок, а на отце — такое же темно-синее пальто, как у Виса, оно ему было коротко и тесно в плечах, старик смотрел испуганно, как будто хотел что-то сказать, но промолчал, Вис пошел к двери, и тут появилась мать, сгорбленная, улыбающаяся старушечка.
— Может, чашечку молока выпьете? С булочками, а? Я мигом.
— Мама!
Вис подумал: прекрасная мысль, чашечку теплого молока с булочкой, но нет, черт побери, нельзя, а то он передумает.
— Спасибо, сеньора, большое спасибо, в другой раз, всего доброго.
И он сердечно пожал обе ее руки, а в проеме дальней двери снова увидел толстую приземистую фигуру ее невестки — должно быть, это ее невестка, — Вис улыбнулся и ей, помахав рукой, та тоже расплылась в улыбке и помахала ему, а мальчишка, как видно, уже спал.
— Осторожно, здесь ступеньки, — предупредил сын.
— Я их уже прошел, вы тоже поостерегитесь.
И вот так, произнося ничего не значащие слова, но — к чему отрицать? — в душевном смятении, Вис спустился кое-как в прихожую, снова почуял запах хлеба и дров, подумал о дребезжании жестяного будильника, первым вышел на улицу, за ним — отец и сын, сын захлопнул дверь, и они пошли по улице, вниз, под уклон, и звезды действительно можно было брать руками, отец шел между ними и не обращал внимания на то, что с ним идет его тень, такая четкая, какой не было бы даже при солнечном свете, на углу он остановился и сказал:
— А где же табачный киоск, здесь был табачный киоск…
Сын понятия не имел о табачном киоске, а отец все останавливался, узнавал дома, иногда, как слепой, водил пальцами по стенам, сын все время хотел что-то сказать Вису, но Вис подавал ему знак: идите, идите, как бы он не повернул обратно. А старик, казалось, забыл о Висе, глядел по сторонам, подбегал то к каким-нибудь воротам, то к ограде, и вот они вышли на большую, ярко освещенную улицу, сын едва мог угнаться, ковыляя, за отцом, все оборачивался к Вису, порываясь что-то сказать, а Вис ему: да ладно, все хорошо, о чем тут говорить, вперед, не то он от вас убежит, — остановился у какой-то парадной и стал смотреть, как отец и сын идут по улице, сын все оборачивался, отыскивал его беспокойным взглядом, но вынужден был спешить за отцом…
Они были уже далеко, а он смотрел им вслед. С радостью? Два поколения удалялись от него по улице испанского городка. С радостью ли смотрел он на них? Скорей с грустью. И озабоченно. Он не вполне отдавал себе отчет в том, что произошло и какую роль сыграл он сам. Он был удивлен. И свернул в какую-то улочку, потом еще в какую-то, — интересно, где это я? — и спросить не у кого, прохожих мало и все спешат, спасаясь от холода, теперь и он ощутил холод и понял, что вышел на шоссе, по бокам — дома, но это шоссе, конечно, шоссе, а вон те огни — это и есть гостиница, и Вис прибавил шагу. С какой-то колокольни донесся одинокий удар колокола. Звон улетел к звездам. Час ночи, наверное. А может, и полтретьего. Какая разница. Не знаю и знать не хочу. Лишь бы не одолела бессонница на весь остаток ночи. Навстречу ему неслась музыка проигрывателя-автомата — дискотека? Веселая музыка. Он улыбнулся (хотя и перепугался: а ну как всю ночь так — бум-бум-бум?), вошел в гостиницу, взбежал, прыгая через две ступеньки, по лестнице, Бла открыла ему, не дожидаясь, пока он постучит, и тотчас улеглась обратно в постель.
— Ну вот, — сказал ок. — Все хорошо. Я так думаю… — Он разулся, босиком прошлепал в ванную, наскоро почистил зубы и тут же вышел: — Сейчас я тебе расскажу, все по порядку… — Надел пижаму, а когда залез в постель, Бла сказала: “Спи”. И он тут же заснул, заснул, как говорится, сном праведника.
Л
Возможно, все началось с того, что дядя Ригоберто продемонстрировал тете Лоли свой знаменитый скапулярий. Она, должно быть, показала ему свои ладанки, лоскутки и косточки — святые реликвии, — а он, ни слова не говоря, театральным жестом распахнул ворот рубахи, и взору тети Лоли предстало пылающее и сверкающее красное сердце Иисусово. Тетушка ахнула. Щеки ее зарделись. И с той минуты она жила в постоянном волнении. Начала наряжаться. Они обменивались эпитимьями, очищающими от любого греха, молитвами во избавление от чего угодно — вот, например, эта, донья тетя Лоли (наверное, мне следовало написать “Донья Тетя Лоли”, как это однажды сделал дядя Ригоберто) , ее надо читать полностью каждый месяц в течение трех лет — неужели целых три года? Вместе распевали псалмы, читали покаянные молитвы. И даже устраивали шествия, свет свечей плясал по потолку — ну что еще может так возвысить душу! Он, как всегда, возглавлял шествие. Несли на плечах воображаемые носилки, шли медленно, в ногу, раскачиваясь: трам-та-та-та, трам-та-та-та… Свободно висевшая на его плечах черная рубашка и пылающее сердце мерно качались, а время от времени он подносил к губам корнет-а-пистон и жадно лизал мундштук. Нет, ни одного звука, только пальцы перебирали клавиши да медные отблески мелькали в такт, вызывая представление о торжественном марше. Он соединял поднятые руки и торжественно разводил в стороны — били, сверкая золотым блеском, литавры. И в райской, блаженной тишине звучала вся медь оркестра, звучали даже глухие удары барабана. А за ним семенила, представляя толпу верующих, тетя Лоли. На почтительном расстоянии, держа в руке мерцающую слабым пламенем свечу. Висенте наблюдал за ними, чуть приоткрыв дверь своей комнаты. После обеда. Когда дома никого не было. Уже много месяцев родители Висенте после обеда уходили вместе. Мать помогала отцу в конторе. Многие служащие, кто добровольцем, кто по призыву, ушли на фронт, и заменить их было некем. Висенте был уверен, что увиденное им в коридоре шествие было не первым. Комната Висенте находилась близко к входной двери. Рядом с гостиной. И вот как-то днем он вышел как обычно (не в коллеж, разумеется, занятий не было, зато он регулярно ходил в ФУЭ), но с лестницы вернулся взять забытую книгу. Открыл дверь своим ключом, зашел к себе в комнату. И немного погодя услышал в коридоре размеренные шаги. В конце коридора была комната тети Лоли, где на комоде в дрожащем свете двух лампадок стояли эстампы, изображавшие добрую половину всех святых. Оттуда, конечно, и начиналось шествие, там и заканчивалось. И Висенте ничего не сказал родителям. Понимал, что, если не возникнет никаких осложнений, он обязан хранить эту тайну. Как хранят детские тайны. И он стал позже выходить из дома днем, побуждаемый неосознанным желанием приучить стариков к своему присутствию в квартире. Ни о чем их не спрашивал, не лез в их жизнь. Он сидел в своей комнате и ждал, слышал, что и они ждут. Ты не уходишь? Немного погодя, попозже. А через несколько минут снова: когда ты уходишь? — Да не знаю, может, вообще никуда не пойду, но вы не стесняйтесь, как будто меня здесь нет, — что ты хочешь этим сказать? — только то, что сказал. Тетя Лоли пила свои настои из трав, дядя Ригоберто — свои, она из чашки, он — из кружки. По требованию дяди Ригоберто в настои обязательно добавлялось что-нибудь укрепляющее сердце. И Висенте из своей комнаты слышал, как они суетились на кухне, до него доносился аромат приготовляемых неимоверных отваров, и наконец дверь его комнаты тихонько отворялась — прости, мы думали, что… На третий день они не стерпели и вышли в коридор. Тихонько, стыдливо. Видимо, подкрепившись сердечным снадобьем, которое добавляли в отвары и настои. А почему бы и нет? Анисовый ликер. Вишневку. Иногда особую мальвазию, которую Висенте по просьбе дяди Ригоберто приносил из лавки, торгующей травами, что на улице Кабальярос. Возможно, только там и можно было ее достать. Мальвазия. Само это слово пленяло Висенте, как пленяли его многие другие слова, употребляемые дядей Ригоберто, значение которых тот не всегда пояснял, предпочитая оставаться немного загадочным. Тмин, жемчужная трава. Висенте обнаружил, что ему и самому нравилось оставлять такие слова затемненными, не выясняя их смысла. Если он сразу же отыскивал их в словаре, они исчезали из его памяти навсегда. Похоже было, что среди второстепенных талантов дяди Ригоберто был и талант знатока трав. Слова эти, названия трав, цветов и листьев, он мог нанизывать, как бусы: мокрица, бергамот, шиповник (бог ты мой, Донья Тетя Лоли, ничто так не помогает от меланхолии и вздутия живота, как настой плодов шиповника и кузьмичевой травы с ложкой липового меда!), каких только названий он не откапывал, каких трав не отыскивал! Лопух. Чернобыльник. Лазал по горам и долам, забирался в развалины старых замков, советовался с местными аптекарями, козопасами и старухами. Разыскивают же другие всякую всячину: стихи, песни. Еще мальчишкой дядя Ригоберто ходил в горы Контрерас, неподалеку от Вильягордо. Потом, когда подрос, ездил в Кастилию, в Ламанчу, Валенсию. Однажды, месяцев десять тому назад (эти месяцы пронеслись вихрем, война разрасталась, как буйные заросли ежевики, выползающие из ущелья, Бернабе уже девять месяцев был на фронте — в ноябре тридцать шестого защищал Мадрид, — Висенте тоже собирался на фронт), тетя Лоли попивала настой трав, как вдруг дядя Ригоберто потянул носом воздух и сказал:
