Висенте Сото - Три песеты прошлого
— Нет, — сказал сын, — сначала собака.
— Ты прав. Меня облаяла собака, очень хорошо меня знавшая, это была пастушья собака, и пастух меня знал, а я сидел, как кролик в клетке, и она на меня лаяла, а сама виляла хвостом — ах ты, сукина дочь! — унюхала меня среди мешков, я ей свистнул, швырнул в нее камешком, и она замолчала. Жду, что будет дальше. Какие-то мальчишки бегали и кричали, но мяча у них не было. Спокойно. Кто-нибудь да подбежит. Колокола отзвонили не помню какой уж час. Я все смотрю, смотрю, и знаете, кого вижу? Свою собственную жену. Прошла у меня перед носом. Моя жена. Вся в черном, и черный платок на голове. Мать моя мамочка! Господи боже мой, это же значит, что меня расстреляли…
И старик остановился посреди комнаты и устремил перед собой неподвижный взгляд, и Вис понял его, понял всю черную глубину колодца, куда ухнула вся жизнь этого человека, и, чем больше он молчал, тем сильнее Вис чувствовал, как и его жизнь проваливается в черный колодец и никак не может достичь дна, а сын сказал:
— Папа!
И старик снова зашагал по комнате:
— Я увидел, что она проходит мимо, и растерялся, ведь я ждал не ее, а мальчишку, и подал ей мальчишеский знак — свистнул, как я, бывало, свистел, возвращаясь домой поздно вечером…
И старик негромко свистнул, и свист его прозвучал как печальный зов, замирающий вдали.
— И увидел, как она остановилась. Вы понимаете? Но не обернулась. Она узнала мой свист. Застыла на месте, только ветерок шевелил ее одежды. Вот как. Потом ушла. Ну, думаю, сейчас вернется с сыном, чтобы удостовериться. Так она и сделала. Привела его за руку. Я опять свистнул. Тихонько, потому что неподалеку играли дети и по тропинке мог кто-нибудь пройти. Оба остановились и давай оглядываться, как куропатка, когда заслышит подозрительный шорох. Жена вытаскивает белый платок, разворачивает, отирает лицо, я тихонько говорю: тебя заметят, уходи. И они ушли. А я ждал до ночи. Но теперь я знал, что они тоже ждут. Время тянулось, я мысленно говорил им: не приходите, сидите дома. Боялся, знаете, как бы они не сделали неверного шага. Но нет. Как будто услышали меня. Оставалось уже недолго ждать. День кончался, выступали звезды. И тут время помчалось галопом. Просто чудеса. Тянулось, тянулось — а тут помчалось. Не успеешь отсчитать восемь ударов, уже бьет девять, и меня охватила… При всем том, что мне так не терпелось снова увидеть их и обнять, меня охватила какая-то слабость, лень, не хотелось с места двигаться, вы не поверите, но…
Вис утвердительно закивал головой, и старик продолжал:
— И я говорю себе: ну давай. Но тут вдруг захотелось мне по малой нужде, да так, что невтерпеж, и я сказал себе: ну давай — и начал тихонько вылезать из-под мешков с соломой… Тут слышу — снова отбивают часы, начал считать и сбился. Не то десять, не то одиннадцать. Я говорю себе: ну, чего ты ждешь — а я хотел подождать, пока снова не пробьют часы, ведь я сбился со счета. Потом подумал: зачем? Дети ушли, кругом ни души. Наконец двигаюсь к дому, больно уж тянуло меня к жене и сыну. То прыжками, то крадучись, точно дикий кот, леплюсь к глинобитным стенам загонов, чтобы в лунном свете не видно было моей тени. Дойдя до своего загона, перемахиваю через стену и мягко опускаюсь на землю рядом с поленницей дров. Будто нырнул в колодец…
— Отец, — сказал сын.
Старик подошел к столику, налил себе вина, выпил одним духом и закончил рассказ:
— В доме было темно, а задняя дверь, та, что выходила к дровянику, была приоткрыта, как только я дотронулся до ручки, жена открыла ее изнутри.
Он сел и сразу обмяк, постарел до своего собственного возраста. Даже стал старше. Лет на десять. На пятнадцать. И только тогда ты заметил — раньше не обратил на это внимания, — что старик, переживая эти последние два месяца своей жизни, чудесным образом помолодел. Он снова вернулся в горы, почувствовал себя на воле, но в смертельной опасности. И на тебя дохнуло жарким ветром его молодости, как на него — ветром родных гор, и ты увидел, как он пробирается по крутым тропинкам в скалах, сопровождаемый собственной тенью, молодой и настороженный, как дикий кот. И вдруг, мама родная, — да, меня таки расстреляли. Запереть свою свободу в последнем прибежище. Год за годом, год за годом, без тени, год за годом — сорок один год и три месяца прожить мертвецом.
Вис, тоже обмякший, не очень прислушивался к тому, что говорил сын. Вис не знал, что именно символизировал для него этот старик, но это нечто ранило его в самое сердце. Он вежливо слушал сына, который очень хорошо понимал, что его отец… Откуда ему было знать, как долго продлится заточение, которому он себя подверг, с каждым годом его надежды угасали, сменившись наконец отчаянием, но так было со всеми, кто прятался, понимаешь, отец, нам еще повезло, что мы не нуждались, потому что тетка отца, а может, матери умерла, оставив нам в наследство оливковую рощу и какую-то недвижимость, вы знаете, я даже сумел получить образование и посвятить себя торговле, как и он, расширил дело, наладил учет, хотя мне не хватало его красноречия и знания жизни, да, отец, я пошел по твоим стопам, но время шло, многое забывалось, были всякие амнистии, и мы с матерью надеялись, а он — глядите-ка, его это не касается, он не отбывал заключение, он был расстрелян, а мы говорили, что, наверное… Мы пробовали поднять на смех его опасения, хотя бы эта история с кувшином, знаете, сунет в него голову: нет у меня тени, я — мертвец, — и ну плакать, и кричать, и ругаться, и хохотать…
Отец, окаменевший в своей старости, сказал, глядя в пустоту:
— Но я же мертвый, потому что у меня нет тени.
— Ну вот, видите, разве это…
Тут зазвонил телефон, Вис взял трубку: Бла? Я же тебе сказал, что… — но это была не она, Вис передал трубку сыну.
— Слушаю. Да. Кто? — И,отведя трубку: — Извините. — Затем снова в трубку: — Одну минуту. — Взял с полки какую-то папку с бумагами, раскрыл, посмотрел что-то и сказал: — Все готово, сеньора, но пойти придется послезавтра, завтра все конторы закрыты — праздник Непорочного зачатия, — и продолжал в том же духе, но Виса поразили его слова о том, что завтра — праздник Непорочного зачатия (неужели завтра?) , для него это было неожиданно, он давным-давно забыл о подобных праздниках, и он вдруг осознал, как быстро летит время, надо спешить, надо что-то сделать — что я тут, собственно, делаю? — а сын старика тем временем повесил трубку.
— Прошу прощения. О чем я говорил? Ах да. Были амнистии, умер Франко, снова появились различные партии, демократия…
А окаменевший в своей старости отец сказал:
— Сидя здесь, я год за годом слышал, как звонили по усопшим колокола, умирали мои друзья и мои враги, и всякий раз, как кто-нибудь умирал, я чувствовал себя все более одиноким, все более мертвым…
— Вот именно, — перебил его сын. — Сколько раз я говорил тебе, что никто уже тебя и не узнает, а если и узнает какой-нибудь старик или старуха, то перекрестится и скажет: чур меня…
— Скажет “чур меня” потому, что увидел мертвого, расстрелянного…
В какой-то мере Вис признавал, что сын со всей его логикой и доводами рассудка уступает отцу, который знать не желает никаких доводов, руководствуется только чувствами и ничего не боится, потому что давно уже пережил смертельный страх, — все это как-то странно.
— Ну чего тебе теперь бояться? — спросил сын.
— Сегодня колокола звонят по одному, завтра по другому, и так по всей Испании, значит, люди продолжают убивать друг друга и война не кончилась.
Сын взял отца за лацканы пиджака и встряхнул:
— Да замолчи ты, замолчи!
Отец как будто не осознал того, что говорил ему сын, он, возможно, его и не слушал, однако умолк, а сын показал себя перед Висом с новой стороны, о которой Вис и не подозревал.
— Проклятье, и сын мой должен вечно носить в себе эту чертову тайну! Не только я, но и он! Будь она трижды проклята.
Отец отстранил его от себя и сказал:
— А мне постоянно снится, что меня расстреливают в упор, так что обжигает порохом, — и закрыл лицо руками.
Вису он снова показался вполне живым человеком, слегка покачивающимся на ногах, но живым, вовсе не мертвым.
— И я просыпаюсь весь в поту и дрожа, — продолжал старик, — говорю себе: не бойся, ты уже расстрелян. И не раз мне приходило в голову сдаться, пойти к кладбищенской стене и сказать: вот я.
Вис встал.
— Так и надо было сделать, черт побери. — Он что-то искал, ах да, где же пальто? — Так и надо было сделать. Быть мертвым очень удобно, друг мой. Намного трудней быть живым, вот как! Где мое пальто?
Сын смотрел на Виса открыв рот, а отец уже все понял.
— Я ухожу. Можно позвонить жене?
— Конечно, — сказал сын. — Но послушайте…
Вис начал шарить в карманах, отыскивая карточку гостиницы, и спросил старика:
— Вы идете?
— Я? Куда?
— В Испанию. Она там, за дверьми. Туда, где вы той ночью оставили свою тень столько лет тому назад… — Он набирал номер, продолжая говорить: — Сорок один год и три месяца тому назад. Ну как? Вернетесь вы в Испанию? Или хотите по-прежнему совать голову в кувшин? А звезды можно потрогать руками.
