Висенте Сото - Три песеты прошлого

-А вот ты, ты ведь совсем живой, почему же ты этого не проделываешь?

Потом снова обратился к Вису:

— А что вы там пишете?

— Взгляните сами. "Кувшин”. И "ругательства”.

— "Ругательства”, — повторил старик.

— И вот еще: "сунул голову в кувшин”, "нет у меня тени”…

Тут зазвонил телефон, как он у них пронзительно звонит, знакомец снял трубку.

— Слушаю. Да. Это вас, — и передал трубку Вису.

— Слушаю.

— Как дела?

— Ничего…

— Ты еще выпил?

— Немного.

— Bufaretto?

— Нет, ну самую малость.

— Absolutely[60] bufaretto.

— Нет. Ну все.

— Когда вернешься?

— Не беспокойся.

— Не задерживайся долго. Я еще позвоню.

— Не надо. Я сам тебе позвоню.

— Ладно. Только не заставляй долго ждать.

— Хорошо.

— И не пей больше.

— Наоборот. Иначе никак.

— Молчи. Все, bye.

И Вис повесил трубку, знакомец и старик не обращали на него никакого внимания, они яростно наскакивали друг на друга, о чем-то спорили.

— Ты расскажи сеньору все, — сказал знакомец.

— Зачем? — возразил старик.

— Расскажите мне все, — сказал Вис, — ведь я пришел сюда, не так ли?

И эта фраза, такая простая (Вис потом вспомнит ее дословно, и эта простота его поразит), которую Вис произнес, скрестив руки на груди, заставила старика умолкнуть, и он снова принялся ходить по комнате и наконец сказал:

— Я сижу здесь с тринадцатого сентября тридцать девятого. Сорок один год и три месяца. Почти. Без каких-то дней. С тех пор как добрался. Когда… На себя…

Он начал запинаться, воспоминания бередили ему душу, и Вису захотелось крикнуть: не рассказывайте ничего, — старик, возможно, догадался об этом по его невольному движению и продолжал уже спокойнее:

— На себя был не похож. После двух с лишним месяцев. В то время все считали меня мертвым, понимаете? Моя жена — первая. И вот он, ему тогда было всего… Ну, как сейчас внуку…

— Нет, годиком больше, — поправил знакомец.

— Годиком больше. Восемь, стало быть. Два месяца скитался в горах, подыхая с голоду, ясное дело…

Вис был взволнован тем, что рассказчик был тогда в таком состоянии, странное дело — взволнован, не слишком ли сильно сказано? Нет, именно так, лучше не скажешь. Вис встал и пошел к своей рюмке, но она была пуста, и тогда он попросил:

— Не нальете ли вы мне еще немного вина?

— Вина? — переспросил знакомец. — Может, виски?

— Налей вина, — велел старик.

— Нет, если… — сказал Вис, но ему уже наливали вина, и он подумал, что и вообще-то рука у него не очень тверда, а сейчас… Зная, что рука его дрожит и он обязательно прольет полрюмки, наклонился над столиком и выпил, пусть смотрят и думают что хотят, старик и знакомец тоже выпили, и старик продолжал:

— Два месяца, потому что я был из тех, кого повели на расстрел, и случилось это…

Старик вдруг показался Вису таким слабым и легкоранимым, вроде ребенка, которого заставляют исповедаться, и он сказал:

— Почему вы должны рассказывать мне об этом? Нет, сеньор, я не имею никакого права…

Знакомец понурил голову, а старик, который все ходил по комнате, поднял трясущуюся руку, призывая его к молчанию.

— Теперь я сам хочу рассказать об этом.

И Вис по-прежнему находил его слабым и легкоранимым, но, кроме того, обнаружил в нем желание жить, потребность жить, это его успокоило и как-то странно обрадовало, и он заметил, что старик, состарившийся в тени, смугл, словно тень сохранила его свежесть, и что он выше ростом, безусловно выше ростом, чем его сын, и что у обоих светлые испуганные глаза, и, постепенно прозревая, понял, что старик хочет рассказать ему нечто совершенно, в корне отличное от того, что он воображал себе, за исключением разве что внешних совпадений, а старик после долгого молчания продолжил свой рассказ:

— Понимаете, в тот день нас повели на расстрел девятерых. Под вечер. В тот месяц, июль, и раньше, начиная с апреля, сколько народу полегло… Мама родная. Но я был спокоен. Думал, что меня отпустят. Как бы не так. У меня, знаете, был один-единственный идеал. Я, в общем, никогда не лез в политику, но пришла война — и что же я сделал? Встал на сторону Республики. Признаюсь, сделал это по доброй воле. Не то чтоб не было другого пути, нет. Я по-настоящему держал сторону народа, всей Душой. Вот как со мной получилось… Не то чтоб я был важным господином, но жил в достатке. Раз я торговал, мне хорошо были знакомы все города и деревни в здешних горах, возил товар на все ярмарки, и меня в округе все знали. Если б не война, то через пару лет… Но не в этом дело. В общем, когда мне сказали… Сам-то я на фронт не собирался. Пусть молодежь повоюет. А мне уж было двадцать восемь. Жена и сын, сами понимаете. Семья. Но на фронт — так на фронт. Но оказалось, что меня направили не туда. Было так мало среди нас грамотных, что… В общем, меня назначили в особый отряд. Организовать тыл — так они сказали. Не военный тыл, нет. Организовать торговлю. Поставки, распределение и вольную продажу. И я организовал немало коллективных товариществ, как их тогда называли. Сельскохозяйственных коллективных товариществ. И случалось, кое-кому из богачей мы поубавили жиру, верней, отобрали лишний жир, потому что, ясное дело, без реквизиций было не обойтись. Магазины и… Сами понимаете. Распределялось все плохо. И мы, сколько могли… Я так думаю, я много думал, меня считали предателем. Ведь я не был бедняком, значит… Вы понимаете. Так вот, как только смогли, они мне за это отплатили. Особенно двое. И один из них — мой двоюродный брат. Вот сын мой вам скажет. На смерть меня отправили двое. Вам понятно? Столько лет я ждал, когда настанет такой день. Когда я сказал бы им: ты скажи, что я тебе сделал, зачем ты сказал то-то и то-то, чтоб меня забрали? Налгали они на меня. На суде обвинили в том, что я, мол, распространял марксистские идеи среди рабочих и крестьян. Что я такой, что я сякой, что я — опасный элемент. А я о марксизме-то и понятия не имел! Но все равно они вынесли мне смертный приговор. Ах, как мне не повезло: те двое, что поставили меня к стенке, давно сами подохли. Много лет тому назад. Вот какое дело. У меня вся кровь закипела. Значит, я так и не смогу им сказать… А я ничего в жизни так не хотел, как сказать этому ублюдку, которого я называл двоюродным братом: послушай, сын блудливой матери, что я тебе сделал, чтобы ты… И колом бы его, колом — не до смерти, нет. Хотя не знаю, смог бы я теперь удержать этот самый кол. Но тогда… Так вот, приговорили к смерти. После этого я сидел в тюрьме еще два месяца и все ждал, что меня отпустят. Жена подняла на ноги весь городок. Тот поручится, другой… Все напрасно. И настал день. Знаете, хуже всего дожидаться. Понимать, что ты умрешь, а твой сын и твоя жена…

Знакомец встал и исчез так же незаметно, как вернулся, быстро и бесшумно: старик на минуту смолк, потом снова заговорил:

— И вот мы видим поля. Простор для охотника. Простите меня, я немного волнуюсь, это пройдет. Вечерело, и была духота. Прибываем на место, нас высаживают из грузовичка, и сержант, который ехал в кузове с солдатами, нам и говорит: “А ну, становитесь сюда”. И знаете, так вежливо указывает на стену кладбища. Нас развязали — мы ехали связанными друг с другом, и руки у нас были связаны. Сразу легче стало рукам, веревка резала. Это чтоб… Ах, мать вашу, ну, кончайте со мной. Не то чтоб я храбрился, скорей от отчаяния. Мы там были не одни. Еще прибыл грузовик побольше, вскоре после нас, и еще одна или две легковые машины с народом, нам-то было все равно, ну, привезли еще кучу заключенных. Или еще кого. А потом, поверите ли, я вспоминал, что среди них была какая-то женщина. Но мы не особенно смотрели, и разглядеть-то можно было только человеческие фигуры. И надвигалась гроза, такая жара всегда бывает перед грозой. И еще ночь приближалась, так что видно было плохо. И подумайте только, какой ужас! Я останавливаюсь и вижу там, куда мы подошли, распластанные на земле трупы, семь, восемь, а может, и больше, вспоминаю, что стоит отделение солдат с сержантом, что ехали вместе с нами, а неподалеку — еще одно отделение и с ними лейтенант, и вот лейтенант выскакивает вперед и кричит сержанту: стой! Дескать, подожди, сначала пусть уберут этих. Сержант останавливается, а я спотыкаюсь об один из трупов, я уж так ослаб, ноги не держали, падаю и не могу встать. Но встать придется, думаю. Можешь не можешь. А лейтенант кричит: ослепли вы, что ли? Ждите до особого распоряжения, — а с грузовика слезают и бегут к нам солдаты с носилками, одна, другая пара, носилки были брезентовые, и вот я чувствую, как меня хватают за ноги и вот здесь, за плечи, и так, как я лежал, ничком, бросают на носилки и куда-то бегом уносят. Должно быть, только инстинкт самосохранения не дал мне шевельнуться, есть, наверно, такое чувство, у меня уж и в мыслях не было, что я спасусь, если уж меня бросят в яму и забросают землей, я буду притворяться мертвым, пока не умру на самом деле. Когда говорят: мертвый от страха, это так и есть. А ведь тот, кто шел рядом со мной к стене — я не знал товарищей по несчастью, мы были из разных мест, — видел, как я упал, не мог не видеть, но молчал, молчал как мертвый. Как я оплакивал потом этого парня, не знаю даже, как его звали. В лесу оплакивал. Вот как. Потом я почувствовал, как меня свалили на землю, земля была мягкая, мои носильщики побежали обратно, прибежали двое других и свалили труп рядом со мной. Ах ты… Простите. Тут пошел дождь, такими крупными каплями, никогда не забуду, еще несколько раз прибежали солдаты с носилками, а потом я разобрал, что мягкая земля — это земля на дне большой ямы, только что вырытой, я понял это, не открывая глаз, лежал все время зажмурившись. И от запаха свежевырытой земли мне хотелось плакать. Потом слышу залп и думаю: сейчас меня недосчитаются. Потом еще несколько выстрелов. Стреляли торопливо, видно хотели поскорей покончить с этим делом. Потому что дождь лил уже как из ведра, сверкали молнии и гремел гром, вы представляете себе. Потом слышу еще залп, и тут я потерял сознание. Потом снова выстрелы и беготня с носилками. А тут гроза, и гром грохочет вовсю. Опять носилки. Бегали молча, слышно было только как топают. Сюда, давай сюда! И стук падающего тела. Давай сюда — других слов они не говорили. То туда, то сюда. Не знаю, скольких они свалили с носилок. И тут я подумал: если чуточку повезет, меня не найдут. Да нет, не может быть, нечего и надеяться. Вот тогда меня охватил настоящий страх. Я понимал все, что происходило вокруг, но как будто я был не я, а кто-то другой… Другой, и он знал, что мертвый…