Леонид Бежин - Чары. Избранная проза
Катя тоже заболела этой страстью. Вещи окружали ее тесным кольцом, и она была с ними на редкость заботливой и аккуратной, шептала, ворковала, припевала. Сиденья стульев обшила чехлами, а окна держала зашторенными, чтобы мебель не выцветала на солнце. Так почему же ей не было счастья, отец Александр?! Советчик, заступник и молитвенник вы наш, почему?! Где ее жеребчики затерялись, запропастились, завязли?! Ведь открыла же, открыла мудрое правило, а чашечки весов…
Катей овладевала мнительная догадка, что ей подсунули вещи иные, чем другим, похуже, с брачком, и Катя отчаивалась. Да, ей словно бы достались списанные и отслужившие свой срок вещи, и хотя внешне они выглядели как новенькие, Кате казалось, что неведомый похититель украл их отлетевшую с ангелами в иные миры сокровенную сердцевинку, их душу, и они стали похожи на кем-то набальзамированные и нарумяненные мумии.
Глава девятнадцатая
КУЗЯ ПРИМКНУЛ
В ноябре восемьдесят восьмого Нина Евгеньевна была поражена узнанной новостью. Она не хотела в состоянии взвинченного возбуждения говорить о ней мужу, зная свойство Глеба Савича — он ведь актер — улавливать не столько смысл самих слов, сколько таящийся в них нервный заряд, молниевидную, змейчатую спиральку, искорку. Если поведать ему печальным голосом о радостном событии, Глеб Савич сначала огорчится и сникнет и лишь, потом поймет, что надо радоваться и станет с жаром убеждать в этом жену.
Вот и на этот раз Нина Евгеньевна постаралась успокоиться и взять себя в руки, чтобы безучастно поведать мужу: Кузя примкнул. Да, именно сейчас, когда отца Александра перестали вызывать на допросы, устраивать у него обыски и он из гонимого, опального превратился во всеми почитаемого, признанного и любимого, Кузя окончательно примкнул к стану его злейших, непримиримых врагов. Он ходит в храм, где отца Александра люто ненавидят, исповедуется тамошнему священнику — отцу Мисаилу, который до этого был старшиной саперной роты, бил китов из гарпунной пушки, беспробудно пил и принимал в палатке пустые бутылки, и даже всерьез намерен жениться на его дочери. Жениться!
Нина Евгеньевна как любящая мать заранее готовила себя к женитьбе сына, постоянно думала о ней, сверяла свои помыслы с тем, что слышала от отца Александра, наблюдая, как он воспитывает собственных детей. Вдохновленная его примером, Нина Евгеньевна не стремилась участвовать в выборе Кузи, выслушивать, советовать, одобрять, порицать. Наоборот, она удерживала себя на позиции умного и трезвого стороннего наблюдателя: нет уж, милый, ты сам! Участию же надлежало проявиться тогда, когда она воспитывала в сыне свойства, необходимые для правильного выбора, возила его в Новую Деревню, приглашала на собрания их малой группы, созданной отцом Александром.
Но, словно опытный тренер и наставник горячего игрока, Нина Евгеньевна отступала на шаг, лишь только приближался момент применить теорию на практике. Она надеялась на свое усердие в воспитании, уповала на него как на некое спасительное средство, способное уберечь сына от вечных ошибок, а ее — от скверного чувства их беспомощного свидетеля. И вот оказалось, что в выборе сына ее усердное воспитание, поездки в Новую Деревню, занятия в группе сыграли самую ничтожную роль: какая-то сторонняя сила вмешалась и смела, разрушила все расчеты.
Нина Евгеньевна по натуре была кропотливый созидатель. Она отчитывалась и перед собой, и перед отцом Александром в каждом совершаемом ею усилии и в каждом из них видела смысл, от каждого ждала результата. И вот настало время сложить вместе множество мелких усилий и получить крупный результат. Но выходило, что она с ее благими упованиями не единственный созидатель результатов, есть еще более могущественный, именуемый судьбой, случайностью, жизнью, злым роком, дьяволом, наконец, и он-то не щадя, ломает хрупкие постройки, с таким тщанием ею возводимые!
Невеста была вдвое старше Кузи, с ребенком, рахитичной, тонкорукой девочкой, по-монашески одевалась, смотрела в пол и устраивала у себя тихие сходки, где никто не призывал жечь синагоги и разорять еврейские кладбища, никто не призывал, никто, никто, но всегда был некто, кто с наслаждением разорил бы и сжег при молчаливом одобрении собравшихся.
Невесту звали Марфой, и по характеру она показалась Нине Евгеньевне необыкновенно тяжелой: и не подумала бы, что такие бывают, если бы не встретила. Во время этой встречи — случайно столкнулись на улице, возле Центрального телеграфа, — она хмуро перебирала четки коротенькими красными пальцами, смотрела куда-то в сторону, изнывая от нетерпения, пока Кузя разговаривал с матерью, и ждала повода, чтобы поскорее распрощаться с ней. Нину Евгеньевну поразил ее черный старушечий платок, заколотый брошью, длинная черная юбка и сапоги, наполовину скрытые под нею.
Да, да, сапоги, словно у лесничихи или комендантши!
«Мальчик мой, ты же мечтал, к чему-то стремился, искал себя! Ты семнадцать раз прочел Библию! И что же теперь?! Будешь разорять кладбища, осквернять могилы и устраивать погромы в синагогах?!» — хотелось ей спросить, глядя в лицо сыну расширившимися от сострадания, полными слез глазами. Но она не спросила, решив дождаться другой минуты — удобного случая, когда они с сыном будут наедине.
А тем временем все-таки рассказала обо всем мужу.
— Что ж удивляться! Результат закономерен, — сказал Глеб Савич и, не распознав до конца ее отношения к случившемуся, сделал вид, что свое отношение считает нужным до поры до времени скрыть.
— Ты мне приписываешь вину? — спросила Нина Евгеньевна, удивляясь такому началу.
— Я помню фразу, которую он произнес однажды после вашего разговора: «Наверное, хорошие лица бывают только у атеистов». Произнес со скептической усмешечкой и гримасой какой-то затаенной боли. И при этом в глазах блеснула такая решимость, словно он собирался употребить все свои силы на то, чтобы доказать тебе обратное. Вот он и доказывает…
— Я действительно ему однажды сказала, что в церкви мало хороших лиц. Я и сейчас могу это повторить. — Нина Евгеньевна с досадой пожала плечами, удивляясь, что такие ясные по сути слова кем-то воспринимаются столь превратно. — Мы и с тобой не раз говорили, что в нашем обществе церковь как социальный институт, как сформировавшаяся по определенным психологическим признакам людская среда, словно магнит, притягивает к себе все косное, невежественное, враждебное культуре и другим религиям и в конечном итоге языческое. Да, языческое, поскольку веру они подменили церковным обрядом, целованием икон, свечками, поминальными записками, освящением куличей и пасхальных яиц. Вместо живого Христа, который есть в каждом из нас, у них вечно живое было — заветы отцов, патриархальная старина. Они раболепствуют пред властью, потому как сами безмерно любят власть, услаждаются ею. И они всегда найдут себе помощников в воинствующей черной сотне и поддержку на Лубянке. При этом они в восторге от себя, как выразился отец Александр. Эти их черные рясы и клобуки… какое-то царство мух. Царство мух! — Нина Евгеньевна заслонилась ладонью от воображаемой картины, размытые очертания которой упорно и навязчиво ее преследовали.
— Для тебя они хуже атеистов? — спросил Глеб Савич, произнося последнее слово с легким дрожанием голоса, выдававшим ликование того, кто подстроил другому замаскированную ловушку.
— Знаешь, хуже. Да, хуже! Отец Александр не раз говорил, что атеизм — это дар Божий, что это великая оздоровляющая сила, что ни один храм не был закрыт без воли Божией, что всегда отнималось только у недостойных…
Глеб Савич с поощрительной улыбкой выслушал эту пылкую речь.
— Вот и не удивляйся, что Кузя бросился искать спасения от вашего дарованного свыше, оздоровляющего атеизма. — Он посмотрел на нее долгим взглядом, который сопровождался внушительной паузой. — Ну и что ж ты как мать намерена все-таки делать?
— А ты? — спросила она, тем самым испытывая, долго ли он способен разыгрывать благородное невмешательство там, где, в сущности, преисполнен лишь вялого и немощного равнодушия.
— Что я, грешный! Меня вы давно отстранили…
— Не время считаться, Глеб!
— Время… время собирать камни и время их бросать, — возвестил он торжественно и сам же слегка зарделся: это прозвучало не так, как ему хотелось, и он кашлянул в знак того, что предоставляет желающим долгожданную возможность испепелить его немым укором в глазах. — В общем, моя точка зрения такова, что пусть! Пусть, пусть, пусть! Пусть все летит в тартарары! Пусть женится! Лично я пас, как говорится… Эх, в карты давно не играли! В картишки!
— Глеб! — воскликнула Нина Евгеньевна, уронив руки, призванные донести до него ее беспомощный призыв. — Как ты можешь! Ведь ты же один из первых в нашей библейской группе! Ведь у нас семья, наконец!
