Леонид Бежин - Чары. Избранная проза
— Глеб! — воскликнула Нина Евгеньевна, уронив руки, призванные донести до него ее беспомощный призыв. — Как ты можешь! Ведь ты же один из первых в нашей библейской группе! Ведь у нас семья, наконец!
— Нет у нас никакой семьи! — воскликнул Глеб Савич, странно взмахнув рукой с вывернутым, острым локтем. — Ничего у нас нет… вот и все!
Глава двадцатая
БАЛОВЕНЬ-МУЧЕНИК
Глеб Савич высказал самое наболевшее — то, что напухло в душе, как нарыв, как гноящаяся рана: он причислял себя к мученикам и страдальцам. Его тайные муки были скрыты от людского глаза, и, глядя на него, никто бы не подумал, что Глеб Савич Бобров, любимец партера и лож, баловень сцены, страдает. Он предпочитал молчать о своих душевных ранах и в разговоре о себе, человеке конечно же ранимом и деликатном, считал уместной насмешливую, слегка небрежную снисходительность, освобождавшую собеседника от обременительной обязанности слишком ему сочувствовать.
Причиной этому была отнюдь не ложная скромность и самоуничижение, и Глеб Савич ни перед собой, ни перед другими не умалял значения собственных переживаний. Напротив, он словно бы признавал некую общественную опеку над своим душевным покоем, миром и благополучием. Глеб Савич имел полное право сказать обществу: вот люди, лишившие меня спасительного покоя, причинившие мне душевную боль. И общество тотчас ополчилось бы на виновных, их разоблачило и покарало.
О, как возмутилось и вознегодовало бы общество, узнав о том, что вместо прихотливых настроений, капризов, шалостей, вольностей и причуд артистической жизни, вместо размышлений о сути искусства, религии, чтения книг и бесед с умными людьми — такими, как отец Александр и кое-кто из их библейской группы, его любимец Глеб Савич Бобров ведет жизнь полную будничной борьбы и мучений! Но он не прибегал к гласности (хотя теперь это и в моде), а молчаливо нес свой крест. В этом-то и была его роль страдальца, страдальца тайного, добровольного и безропотного.
Глеб Савич был уверен, что люди, которые досаждают ему своими просьбами, вечно чего-то требуют, на что-то претендуют, корят его тем, что он не проявляет о них заботу, на самом деле лишь благодаря этой незримой заботе и существуют. Его тайное мученичество и страдальчество словно питало их живительными, целебными, омолаживающими соками, и когда Глеб Савич воскликнул, что у него нет семьи, он из молчаливого и тайного страдальца впервые превратился в страдальца явного. Он облачился в гладиаторские доспехи и двинулся в наступление, чтобы уязвить лезвием меча тех, от кого сносил унижения и на кого копил не отмщенные обиды. И его не заботило, как он будет выглядеть в их глазах и каким именем его назовут. Глеб Савич соглашался на любое имя, лишь бы освободиться от того, что подпочвенной влагой напирало изнутри, из кромешных потемок души. Он упивался собой в эту минуту, и даже ощущение собственной неправоты — чудовищной неправоты! — не останавливало его воинственную и страдальческую душу.
Глава двадцать первая
НЕЗРИМЫЙ ИСПОЛНИТЕЛЬ
Света боялась в себе неожиданного.
С детства она росла без отца, и мать, поглощенная своими мыслями и заботами, не обращала на нее особого внимания. Поэтому Свету никогда никто не воспитывал, не вразумлял, не наставлял, и вместо воспитателя и советчика она чутко прислушивалась к тому мнению о себе, которое складывалось у окружающих. Чтобы вести себя правильно, надо было ни в чем не противоречить этому мнению, оправдывать его своими словами, жестами и поступками: это было единственным способом избежать ошибки. Поэтому Свету охватывал страх, если в душе поднимались неведомые ей чувства, она суеверно гнала их прочь, хватаясь за спасительную соломинку знакомого и привычного.
Запас привычного истощался, а запасы неведомого скапливались, набухали и лавиной устремлялись в прорехи, которые она не успевала латать. Минутами Света до неузнаваемости менялась. Кто-то помимо нее произносил слова, сопровождая их не свойственными ей, пугающе чуждыми жестами. Кто-то совершал поступки, которых Света никогда не ждала от себя и не знала, как их оценить, как к ним относиться и с чем их сверять.
Когда обнаружился Жоркин обман, она стала тихо изводить и преследовать мужа. Внешне она оставалась по-прежнему терпеливой и робкой, какой ее и привыкли считать, но в душе совершалась кропотливая работа, нацеленная на то, чтобы причинить мужу больше зла, больнее уколоть, глубже ранить. Света чувствовала странную готовность творить зло, испытывая редкое наслаждение от сознания причиненной кому-то — может быть, в отместку — боли.
Из человека доброго и уживчивого она катастрофически быстро превращалась в чудовище, монстра, злодея, и остановить ее ничто не могло. Иногда Света сама пугалась тайной нацеленности своих слов и поступков, даже蒋не распознавая до конца их смысла, и тогда списывала смутно ощущаемую вину на свое неведение, служившее незримым исполнителем ее воли.
— Что ты все точишь, точишь, словно червяк древесный! — однажды взвился как ужаленный Жорка, не выдержав ее тихой, заунывной, монотонной осады.
— Я?! — Света искренне удивилась, явно не подозревая, что ее действия отвечают тому названию, которое выискал для них муж.
— Ну, было у меня, что ж теперь! Давай налаживать жизнь… можем к отцу Александру съездить. Давно тебя зову, а ты ни в какую!
Она услышала, уловила, учуяла в его словах то, что заставляло в них отчасти поверить, но требовало от него дополнительного испытания.
— Жорик, — позвала его загадочно Света, заговорщицки суживая глаза, — а вот скажи, что она… гадина.
— Она?! Пожалуйста… — Своей угодливой готовностью выполнить просьбу жены он представлял в самом незначительном свете сам факт ее предательского выполнения.
— Жорик, — Света словно бы уговаривала его выпить горькую, маслянистую настойку, обещавшую принести облегчение, на которое он сам уж и не надеялся, а ждал лишь скверного и противного вкуса во рту, — ну скажи… А твой отец Александр — упырь, раз о нем такое пишут.
— Читала?
— Читала. Не первый раз. Скажешь?
— Пожалуйста. Она… ну, дурочка, словом, и сам я дурак, — судорожно сглотнул он.
Глава двадцать вторая
ПРАВИЛА… ПРАВИЛА…
После этого Жорка напился, безобразно, с дракой, буйством, разбитыми стеклами. И когда его заталкивали в зарешеченную сзади милицейскую машину, сорвался ногой с приступки, расшиб в кровь колено, держась за него как за часть тела неведомого свойства, на ощупь явно отличную от остальных частей, и несколько раз завороженно повторил: «Ну, все! Ну все!» Дверца захлопнулась, ключ повернулся, и машина двинулась-ринулась, подбрасывая его на ухабах так, что нашу, русскую, затянуть хотелось: «Из-за острова на стрежень…» Хаос и туман в голове не мешали ему думать. И, следя за своими несуразными жестами, Жорка радовался тому, каким правдоподобно пьяным он выглядит, хотя на самом деле — уж он-то знал! — совершенно трезв. Трезв, как стеклышко — то самое, которое он разбил, и осколки на земле валялись, посверкивали.
Трезв и способен думать, серьезно и о серьезных вещах.
Жорка решил, что в жизни ему не хватало настоящих правил, он их боялся и избегал, считая, что они только мешают жить. Жорка уставал и маялся от всего, что становилось правилом, входило в привычку, и его ужасало главное из них: жить, как все. Поэтому, вопреки всем навязываемым правилам, он и бросил завод, устроился в мебельный, и всемогущая судьба, временно поселившаяся на Лубянке, свела его с отцом Александром.
Поначалу тот тоже показался ему воплощением все того же скучного правила: венчания, отпевания, требы, по-стрекозьи прозрачные невесты, нарядные восковые покойники, кресты над замшелыми могильными плитами, травка и граненый стакан, накрытый ломтиком черного хлеба (не закусишь, так занюхаешь!).
И вот отец Александр с портфельчиком, в пальто, наброшенном поверх рясы, спешит, торопится, не опоздать бы на электричку…
Но постепенно Жорка стал замечать, что в присутствии отца Александра он стыдится чего-то, смущается, робеет. Он долго не мог понять причины этого, но затем осознал, что отец Александр его чем-то непреодолимо притягивает, что он его побаивается, но очень уважает и, может быть, даже любит и боится предстать перед ним тем, кого тот в нем по своей доверчивости совершенно не подозревает: посланником судьбы-Лубянки… А если и подозревает, то терпит, хотя, наверное, и презирает. Жорке же хотелось, мучительно, затаенно, жгуче хотелось стать достойным любви отца Александра.
Отступления от правил ничего ему не дали, и он слепо уверовал в правило, одно-единственное, забытое людьми, следуя которому они могли бы открыть в себе любовь, как знатоки и прозорливцы по веточке лозы находят в пустыне воду.
