Хосе Сампедро - Река, что нас несет
— Ройо!
— Не утешай меня… Я хочу знать правду. Какой бы она ни была.
Он замолчал. Посмотрел на белую степу, окошко в дверях, открытое мольбам… Откуда-то, словно издалека, на память пришло название часовни. Он снова заговорил:
— Скажи мне только: ты думаешь о ком-нибудь еще? Может быть, о том, из Куэнки?..
Паула презрительно покачала головой. Шеннон отважился улыбнуться, но это ему не удалось.
— Тогда у меня остается надежда… Не правда ли, только она остается у тех, кто гибнет?.. Нет, нет, молчи, — поспешно перебил он Паулу, собиравшуюся что-то сказать, — не говори ничего. Оставь мне хотя бы надежду… А теперь позволь мне уйти, я хочу побыть один…
Отойдя довольно далеко, он оглянулся. Маленький неясный силуэт вырисовывался на фоне крошечной часовни. Разве не такой же неясной была его надежда? Ему стало грустно. Он еще раз окинул взглядом часовню и девушку. Неужели в этой крохотной фигурке заключен весь мир, весь его мир! Она тоже смотрела на пего, слегка склонив голову; на лице ее застыло выражение печальной и покойной жалости. «Да, именно жалости, — подумал Шеннон. — Но никоим образом не жестокости», — уточнил он, чтобы надежда не исчезла.
Шеннон махнул рукой и пошел вверх по течению.
Она видела, как он уходил и, наконец, скрылся. «Возможно, вместе с ним уходит и надежда, — подумалось ей. — Но, пожалуй, это справедливо только для пропащей женщины. А вот Ройо… Как жестока жизнь! Он слишком хороший, таких мужчин уже нет…» Если бы она могла ответить ему… Но разве она могла? Почему она по ответила в Буэнафуэнте? И потом, несмотря на ту встречу, она бы его не обманула… «Нет, нет, Пресвятая Дева!» — содрогнулась она. Ройо получил бы ее, но она бы зачахла. Нет, никогда! Прежде она могла бы, не покривив душой, сказать ему, что не думает ни о ком другом! А теперь…
Она вздохнула. Солнце склонялось к закату, тени опускались в теснину, сливались с рекой и растворялись в пей. Паула зябко поежилась, хотя было тепло. Оберпулась к окошку часовни и еще немного помолилась перед божьей матерью Надежды, уже невидимой в глубине часовни. А затем тоже направилась вверх по реке.
И вдруг остановилась как вкопанная, задрожав всем телом. Ей что-то почудилось. Возможно, то был плод мучительного обманчивого воображения? Нет. Сам Антонио появился перед ней внезапно, как и в первую их встречу: такой же дерзкий, так же презирающий людские обычаи. И, как в тот раз, он улыбался, грызя стебелек своими белыми зубами. Его взгляд словно пронзил ее.
Да, это был он, это его голос: спокойный, уверенный.
— Ты не должна разговаривать с ним… Ты же знаешь…
Опа радостно вспыхнула. Но все еще не верила своим глазам. Это сон… да, это сон…
— Но, Антонио…
— Говорить ты можешь только со мной.
Он сделал несколько шагов и совсем приблизился к ней. Видение двигалось, от него исходило жаркое тепло… Это сон… сон…
— Разве ты не знаешь, что ты моя? Разве ты этого не знаешь?
Его слова были точно выстрелы. Точно вспышки фейерверка. Они били в самую цель.
Он притянул ее за плечи своими сильными руками, которые жгли огнем и уж никак не могли сниться, потому что мужчина рядом с женщиной — что угодно, только не сон. Боль, наслаждение, насилие, смерть, спасение, но не сон! Откинув назад голову, Паула прошептала:
— Я не могла поверить…
Она увидела его улыбку, стебелек, выпавший изо рта, губы, тянувшиеся к ней, и зажмурилась. Он вдыхал, всасывал, наслаждался. А она все крепче и крепче закрывала глаза, чтобы это никогда не исчезло… И вдруг что-то вспомнила — что-то давно ушедшее, чужое, уже не имеющее к ней никакого отношения, о чем она должна ему рассказать. Она опустилась на колени, и он опустился вслед за ней, повторяя:
— Овечка… Сейчас ты будешь моей.
— Нет! — крикнула она испуганно. — Выслушай меня прежде! Ты ничего обо мне не знаешь… не знаешь, какой я была!
Стоя рядом с ней на коленях, он обнимал ее.
— Пусти… Потом я уже никогда не смогу рассказать… Ты будешь думать, что я обманула тебя…
Он хотел побороть ее, одолеть, и, потеряв равновесие, оба упали на траву. Она задыхалась. Ах, какие у него руки! Неистовые, горячие, они уже овладевали ею. Глаза проникали в самую глубь души, губы, словно угли, обжигали шею, уши, лоб.
До них донесся откуда-то еле слышный голос:
— Паула!..
Оказывается, в мире, кроме них, были еще люди!.. Ей удалось высвободиться. Она вскочила на ноги. Он поднялся вслед за ней, не переставая твердить:
— Сейчас… Убью, кто бы ни пришел…
Но Паула уже была непоколебима, как скала. Она твердо возразила:
— Пусть будет так. Мы не имеем права обманывать их: ни ты, ни я. Они приютили нас обоих.
Антонио нахмурился.
— Их? А может быть, кого-нибудь одного?
Она засмеялась, словно безумная, беззвучным смехом. И, обняв, поцеловала застывшего в неподвижности мужчину.
— Ну вот. Чтобы ты не сомневался. Пусть все видят! — проговорила она и стала ждать, когда голос приблизится. Теперь он доносился отчетливо. Это был голос мальчика.
— Лоренсо! — окликнула она.
И, обернув к Антонио сияющее лицо, сказала:
— Пусть будет так. Прежде я должна рассказать тебе все, и если ты меня любишь, тогда…
Он улыбнулся и обнял ее.
— Любят не словами…
Потом, сорвав новый стебелек, выпустил Паулу из объятий.
Из-за кустов выскочил Обжорка. Задыхаясь от быстрого бега, он остановился и бросил на них подозрительный взгляд.
— Что же это ты! — он перевел дух. — Не слыхала? Тебя все ищут.
— Я тоже искал ее, — сказал Антонио. — Но раз пришел ты, мое место рядом с Сухопарым. Помогу ему сцеплять стволы.
Обжорка посмотрел вслед уходящему и ревниво спросил:
— Он к тебе приставал, Паула? Почему ты такая растрепанная?
Опа поправила волосы.
— Ветка задела, когда шла по тропе.
— Ты вся дрожишь.
— Холодом повеяло с реки.
— Ты обманываешь меня, Паула.
Как ни была взволнована Паула, она услышала в голосе мальчика недетскую настороженность и поняла, что чутье Лоренсо может ее разоблачить. Желая пресечь дальнейшие расспросы, она сказала:
— Что ты говоришь, дурачок!
И притянула было к себе, как делала не раз, когда хотела обуздать ого, подчинить своей воле. Но недоверчивость подростка оказалась сильнее, чем у взрослых.
— Ты покрываешь его, потому что ты очень добрая и боишься причинить ему вред. Но если он еще станет приставать, скажи мне.
Паула посмотрела на мальчика. Нет, он не был сметой в своем порыве. Скорее трогателен, как всякий слишком рано повзрослевший ребенок.
— Что ты уставилась на меня? Конечно, в драке мне его не одолеть, но я запущу в него камнем со скалы… И если я не проломлю ему башки, его прикончат наши, когда узнают…
Да, это была правда, страшная правда. Никакая осторожность не сможет предотвратить беду. Нужно удержать Антонио от опрометчивого шага и самой быть очень осторожной, надо уберечь его, смотреть за ним… Волна материнской нежности захлестнула ее и, переполнив сердце, излилась на мальчика. Паула обняла его. На сей раз он ее не оттолкнул.
— Ты уже совсем взрослый, Лоренсо.
— А что поделаешь! — ответил он наивно. — С таким отцом, как у меня…
Ей стало от души его жаль.
— Но ведь у тебя есть я, верно?
Вместо ответа мальчик поцеловал ей руку. Она погладила его по голове, и они дружно зашагали в лагерь. Слезы выступили на глазах у Паулы. Ей хотелось побыть одной, выплакать свою радость. Но она боялась навлечь на себя подозрения. Если Дамасо пронюхает… Если они хоть чем-то выдадут себя… Если их заподозрят… А как не выдать себя? Это очень трудно!
Но нужно. И в тот же вечер Паула решила идти на танцы. Правда, это было небезопасно, так как все сплавщики обещали танцевать с ней.
Однако придя на танцы, Паула сразу успокоилась. В темноте, царившей вокруг, она могла предаваться своей радости, не привлекая особого внимания. Вдруг чья-то дерзкая рука стала задирать багром девичьи юбки, а из фляги брызнула струя лимонада. Брызги попали на раскрасневшееся лицо одной из танцующих девушек; ее партнер осмелился слизнуть капли языком — не пропадать же райскому напитку! — за что и получил пощечину. И поделом!
Аккордеоп играл и играл, при свете керосиновых ламп кружились пары. Старики не отставали от молодых, а какая-то пара шестидесятилетних даже потребовала вместо танца «в обнимку» сыграть «вольную» хоту. И станцевала ее.
Глаза разгорались все больше. В убогом домишке среди маленьких гор маленькой страны, расположенной на маленькой планете, жалкая горстка людей — несколько из миллионов — штурмом захватила центр вселенной и хоть на время потрясла его своим неуемным весельем.
Только Шеннон не веселился, сам себе вынеся приговор. Вспомнила ли о нем Паула? Сплавщики объясняли его отсутствие тем, что он чужого племени. А он смотрел на реку и ждал, когда шум, погружавший его в безмолвие, отворит двери, и думал о том, что суета эта недолговечна, что боль и разочарование стерегут на любом пути и глупо ждать людской защиты под зыбким кровом необъятной ночи, холодной и равнодушной природы. Тщетно пытался он увидеть в этих людях овечек, предающихся буйному веселью и не подозревающих о бойне, тщетно пытался растрогаться их жалкой радостью. Он уже не испытывал сочувствия ни к кому, а искал его для себя, даже тогда, когда губы его с отчаянием повторяли: «Надежда».
