Хосе Сампедро - Река, что нас несет
— Я расскажу тебе все. Больше я не могу молчать. Своим молчанием я будто кого-то обманываю. Оттого и сторонюсь всех. А вот тебя нет. Тебя не сторонюсь. Когда ты узнаешь, какая я, ты сам от меня отвернешься.
— Не верю.
«Ройо тоже не верит», — промелькнуло у нее в голове, прежде чем она сказала:
— Может быть, я просто несчастная, не знаю. Слушай и не перебивай меня. Я родом из Пеньялена, но работала в Куэнке. Один… Один из… Ну, словом, я потеряла голову… Когда выяснилось, что у меня будет ребенок, он бросил меня, не хотел ничего знать… Он очень плохой! Только тогда я поняла, какой он, и скорее умерла бы, чем согласилась, чтобы у моего ребенка был такой отец… Впрочем, он и сам не захотел бы вернуться!.. Моя тетка написала обо всем матери, и она пришла из деревни в город. Меня заперли у тетки, она жила в предместье… до тех пор, пока не родился ребенок.
Паула замолчала: ее душили слезы. Шеннон хотел было как-то успокоить ее, но она крепко сжала его руку.
— Мне сказали, что это был мальчик, но я его так и не видела… моя тетка… — ей стоило большого труда произнести это, и все же она продолжала: — моя тетка убила его… — Она снова сжала руку Шеннона, не давая ему возразить, — Да, я уверена… я родила и как будто потеряла сознание, но услышала его плач и тут же очнулась… Нет, мне не почудилось. — Она сдавила виски кулаками, — Я услышала его еще раз, когда уже пришла в себя, а потом… Но больше уже никогда не слышала… никогда. Вскоре они вошли ко мне в комнату, очень бледные и сильно дрожали. Я попросила у них ребенка, но тетка сказала, что он родился мертвым. Мать молчала, но смела взглянуть мне в глаза. Я видела, что они лгут. Я знаю, что они лгали… Как он плакал, бедняжечка! Как он плакал, пока его…
Она едва сдерживала судорожное рыдание и продолжала свой рассказ жестким, полным ненависти голосом:
— Они не хотели, чтобы я вернулась в деревню обесчещенной. В этом все дело. У них уже был кто-то на примете, чтобы все уладить. Но я не дождалась этого, сбежала; с теткой я говорить не могла. Как я проклинала ее! Это дело ее рук… У нее за домом, был свинарник… и плач доносился оттуда… оттуда! А я бы так любила его, — проговорила она, помолчав, — купала бы, пеленала… Как каждая мать!.. Нет, не каждая, моя мать не защитила меня!.. Как я плакала!..
Она умолкла. Шеннон печально посмотрел в вышину, но не увидел ничего, кроме безучастных скал и белых облаков, мирно уплывающих вдаль.
— Я попала к сплавщикам, — заключила она, резким движением вытирая слезы. — А могла бы попасть в реку и остаться там навсегда… Я могу попасть куда угодно, только не к себе домой… Туда я больше не вернусь. Никогда.
Шеннон молчал. «Пусть шелестит ветер, журчит вода, идет время», — думал он. Да и что он мог сказать? Наконец, едва слышно, он спросил:
— Что же ты собираешься делать?
Она не успела ответить. Откуда-то, то ли рухнув со скалы, то ли вырвавшись из земных недр, выскочил Дамасо, потрясая багром.
— Хе! Перепугались?
Паула и Шеннон вскочили на ноги.
— Нет, не испугались, — сказала Паула. — Ты же не ядовитая змея.
— Что случилось? — выступил вперед Шеннон.
— Да ничего особенного… Куда-то запропастился один из наших, и мы стали волноваться: уж не утоп ли… Но я-то знал, что не утоп — ведь я еще не столкнул его в воду… Да вдруг заметил, что и голубка упорхнула, и решил, что самое время искать… — Пока он говорил, его взгляд внимательно изучал то Шеннона, то Паулу. — Ах, да! Ведь сегодня страстной четверг… И ты, Англичанин, верно, ноги ей мыл, как епископ? Хе!
— Разве в твою грязную башку влезут чистые мысли? — Шеннон сплюнул.
— Чисто только то, что делают в открытую.
— Так или иначе, а Паулу ты оставишь в покое.
— Посоветуй это лучше самому себе, любезный, — с грозным видом проговорил Дамасо.
— Оставь ее в покое, — еще раз повторил Шеннон, уволакивая его в сторону.
— Ты, видать, забыла, какой был уговор, — мрачно бросил Дамасо, обернувшись к Пауле. — Или никому, или всем… А я стою на очереди!
Услышав эти слова, Паула поднялась и пошла прочь. Шеннон в бешенстве преградил путь Дамасо. Едва сдерживая себя, оп произнес:
— Ты что, не понимаешь? Между нами ничего не было!
Дамасо расхохотался.
— Тут и понимать нечего! Стоило посмотреть на ваши рожи! Вы только лясы точить мастера, на большее не способны. А на нет и суда нет!.. Я так, припугнул ее немного для острастки, чтобы не забывалась, ясно?
Шеннон в ярости схватил его за ворот куртки.
— Тебя убить мало, сукин сын!
— Ты-то меня не убьешь. Больно уж ты хороший.
Скажи он это с презрением, Шеннон набросился бы на него. Но его голос был так спокоен, в нем звучало такое убеждение, словно Дамасо утверждал неоспоримую истину, и ярость Шеннона сразу я?е улеглась.
— Твое счастье, что я хороший. Да и нет плохих среди нас.
— А если и есть, то уж не ты. Будь ты плохим… Хе! — и он подмигнул, кивнув через плечо туда, где застал их с Паулой.
Шеннон сделал вид, что не понял намека. «Надо либо убить его, либо не обращать на него внимания, иначе он совсем озвереет и возведет на Паулу какую-нибудь напраслину». Так он оправдывал свое поведение, убеждая себя, что именно этот разумный довод его удержал. Однако в глубине души он знал, что Дамасо вынес правильный приговор: он подавил гнев и не убил обидчика потому, что слишком для этого хорош. Стало быть, выхода нет.
Первые стволы сплавного леса вместе с Белобрысым и Балагуром достигли домика на берегу. Кинтин уже договаривался со сторожем, чтобы тот позволил ему принять несколько ванн, пока они здесь пробудут. Сторож не возражал и даже не захотел брать с него денег.
— Чтобы ванны помогли, надо купаться девять дней, — сказал он сплавщику.
— А вдруг помогут! — ответил Кинтин. — Пускай хоть не две, а одну ногу эта вода вылечит! Знаешь, если свершится такое чудо, на будущий год я снова приеду и буду купать другую ногу. И прикажу высечь на стене благодарственные слова.
На домике действительно красовались забавные надписи: «Здесь вылечился Хенаро Гарсия» (подпись заверена печатью, как в нотариальной конторе), «Перед этой водой все воды на свете ничего не стоят». А под ней: «Перед плохим вином эта вода ничего не стоит». И даже славословие в стихах:
Если скован ревматизмомты от головы до пят,лишь источники Мантиеляот недуга исцелят.
— Танцев не будет! — крикнул сынишка сторожа, выскочив из-за деревьев и едва переводя дух.
— Хе! А разве должны быть танцы?
— Вот это я понимаю! — воскликнул Балагур, — Я бы первый станцевал горную хоту с этими дамами.
Старухи засмеялись. Сторож спросил у мальчика, кто ходил за музыкантом.
— А зачем нам музыкант? — подходя, спросил Двужильный. — Обойдемся парой палочек и сковородой.
— Ух, сковорода!.. Да аккордеон Манкильо! Он сейчас живет здесь, в горах, у своего дядьки-лесничего. Увивается за девчонкой, которая привезла сюда лечить мамашу; кажется, ее Агедой зовут…
— Вот это шик! Аккордеоп! — воскликнул Балагур. — Я вижу, тут у вас обслуга на высшем уровне!
— Моя жена приготовила сурру. Два кувшина, — не преминул похвастать сторож. И спросил у сынишки: — А что случилось?
— Манкильо ушел в Саседон и вернется очень поздно. Может быть, даже завтра утром.
— Ну что ж, — смирился сторож. — Раз так, ничего не поделаешь. Оставим сурру на завтра.
— А что это такое? — поинтересовался Шеннон.
— Лимонад. Вино с лимоном, сахаром, корицей и бог знает с чем еще. Сами отведаете. Кто ждет, тот дождется.
И действительно, они дождались. Поздним вечером, после ужина, сплавщики уже во тьме поднялись к дому. Воздух пропитался запахом влажной земли, благоухал древесной смолой, полнился журчанием реки. В дверях вырисовывались силуэты людей. Рядом в кустах слышался смех девушки. «Совсем еще юная, судя по голосу, — заключил Шеннон, — а уже будоражит смехом ночь». Сплавщики прислонили багры к стене и вошли в коридор, по обеим сторонам которого через равные промежутки были двери, словно в монастыре. В конце коридора еще одпа дверь, побольше, вела через кухню в поле. Со стен на почтительном расстоянии друг от друга свисали три светильника. В тусклом свете едва виднелись неясные фигуры. Во всю длину коридора тянулись скамьи. Вот и все.
Все, если не считать толчеи и гвалта. Голоса, голоса и неясные фигуры. Пахло толпой. В глубине коридора жена сторожа накрывала стол скатертью.
— На что нам, скотам, такая роскошь? — крикнул ей Кривой. — Мы все испачкаем!
— Нет, нет. Разве можно оставить стол непокрытым? Мы ведь не в поле.
И, несмотря на предупреждение, она постелила скатерть, а на нее поставила большую оплетенную бутыль и стаканы.
— Ах, так сурра все-таки будет?
