Хосе Сампедро - Река, что нас несет
— Ох, и целебная! — поддержала его какая-то старуха. — Девять ванн примешь — и такая ломота в костях, хоть на стену лезь… Зато потом… Раньше бывало за зиму меня скрутит в три погибели, а теперь нет. Чувствую себя так, будто мне пятьдесят.
Славословия целебной воде внезапно прервал девичий голос:
— Жандармы идут!
Сторожа не слишком обеспокоило это известие.
— Беги к моей жене, скажи, пусть их задержит, пока вот эти примут ванну. Я сейчас приду, — он обернулся к Шеннону и предупредил: — А вы, чужак, видеть ничего не видели, ясно?
И направился к дому. Шеннон с удивлением спросил:
— Неужели в жандармерии ничего об этом не знают?
— Как не знать, как не знать? — засмеялась беззубая старуха. — Да что поделаешь, все равно приходится проверять. Эти типы из Ла-Исабели не устают писать доносы!
— Такая уж у них служба, — мрачно заключил старик в черной кепке. — Ничего не поделаешь.
— Ну, а дальше что?
— Дальше? Ничего. Уходят и говорят, что видели на реке людей со своей закуской. И так будет, пока не выловят голую, вот хоть ее — из ванны.
— На месте жандармов уж я обязательно выловил бы, — расхохотался Сухопарый.
— Тоже скажете, — рассмеялась беззубая старуха. — Не такая я красавица…
— Уж если у кого было что в молодости, — сказал старик, — и в старости остается. А у нее, видать, было… Ее и Дельфиной, наверное, назвали за то, что гладкая да шустрая.
— Ну, что ты городишь? Когда я родилась, чего там было гладкого?
— Хватит, хватит, дядюшка Гуанильо, — вмешалась другая, — придержи язычок. А то сеньор подумает, что на нашей земле живут одни бесстыдники.
Шеннон никак не мог постичь этой чисто испанской ситуации: законная власть отступает перед тем, что ужо сложилось помимо нее. Сухопарый объяснил на обратном пути: «Закон на то и существует, чтобы его обходить. Если все делать по закону, эти ревматики подохнут! И вообще, какого черта! Закон должен оберегать здоровье людей! Вот мы и заботимся сами о себе. Без гербовых бумаг дешевле обходится!»
Жандармам оставалось одно: заранее смириться. Они хорошо помнили, как несколько лет назад тогдашнему капралу взбрело в голову настоять на законе и прикрыть купальни, но через пятнадцать дней они снова действовали. Да и какой прок в том, чтобы мешать людям и лишать их покойной старости? Плохо только, что гоняют бедных жандармов вверх-вниз по горам, а они досаждают старикам, которые не хотят умирать, не обмывшись прежде с головы до ног, как говорит нынешний капрал!
Куда важнее было, по мнению жандармов, заняться подозрительным иностранцем. Они никак не могли попять, что ему понадобилось в горах, он просто не вязался ни с этими местами, ни с этими людьми. И они принялись расспрашивать его, потребовали документы, вертели и так и этак английский паспорт с испанскими печатями, списали кое-какие данные и вернули ему документы, так и не найдя удовлетворительного объяснения. Однако Сухопарый и другие знакомые им сплавщики ручались за иностранца головой, а это служило достаточно надежной гарантией. Они постояли в тени, не торопясь выкурили по сигарете, поговорили о погоде, обсудили местные новости, задали по долгу службы несколько вопросов, ответы на которые знали заранее, и ушли, предупредив Шеннона:
— Будьте осторожны, тут встречаются люди из маки, и вообще, сами понимаете, странно видеть англичанина в этих краях.
После их ухода народ разбрелся, а сплавщики спустились к реке. Детишки глядели на них во все глаза. Шеннон заметил, что один из мальчишек играет старинной монетой. Внимательно рассмотрев ее, он обнаружил, что это бронзовая римская монета, на которой изображены человек и бык.
— Я нашел ее вчера на этом самом месте, — сказал ему мальчик.
Значит, две тысячи лет назад римляне уже купались в этих горячих источниках. Подумать только, прошло два тысячелетня, и ничего не изменилось с тех пор! Шеннон смотрел на деревья, на примитивные строения, на людей, которые были столь бесхитростны. Какой естественный, первозданный мир в самом центре Европы, перенесшей вторую мировую войну!
Днем, в обед, в лагерь пришли старики поговорить со сплавщиками. Еще утром приходила женщина и сказала, что хочет помочь повару, а заодно узнать новости. «Новости! — подумал Шеннон. — Всегда им нужны новости!» Узнать, услышать, запомнить что-нибудь из ряда вон выходящее, а потом рассказывать другим, чтобы тебя слушали и удивлялись. Любопытнее всего было то, что едва услышанная новость распространялась мгновенно. Они присваивали ее, а затем, много дней или лет, пережевывали, истолковывали, обсуждали, пока окончательно не замусоливали. И она с самого начала казалась затасканной, как ни тщились ее обновить пословицами и поговорками. Люди свыкались с ней, а потом теряли к ней интерес, забывали, и лишь в редких случаях превращали в легенду.
После еды Шеннон разыскал Паулу. Она сидела на камне, чуть ниже по течению, свесив ноги в реку. Увидев его, она поджала ноги под черную юбку, но не встала. Только копчики белых пальцев, покрасневших от холодной воды, остались неприкрытыми.
— С тобой невозможно поговорить, Паула. Ты будто меня избегаешь, мы почти не видимся, — сказал он с грустью.
— Мы видимся с тобой каждый день! — улыбнулась она, убирая со лба прядь волос.
— Это совсем не то, — ответил Шеннон. — Но на сей раз я, кажется, пришел вовремя.
— Ты о чем? — насторожилась она.
— Успокойся, ничего важного. Просто я хотел отдать тебе вот это. Ведь они нужны тебе, верно? Я купил их еще в Трильо. Не знаю, понравятся ли. Но от этих камней они так быстро рвутся…
Он говорил не умолкая, как разговаривают с детьми, когда хотят их успокоить. Однако Паула оставалась настороженной. Наконец она взяла пакет и, развернув, увидела новые альпаргаты и простые черные чулки. Здесь же рядом, на камне, лежали ее старые, штопанные-перештопанные.
— Я могла бы еще починить эти, — словно оправдываясь, сказала она.
— Со мной не надо хитрить, Паула, — перебил ее Шеннон. — Мне ведь ничего от тебя не нужно. Ты это хорошо знаешь. — Он взглянул на нее.
Лицо у Паулы стало такое, будто она вот-вот расплачется. Но вдруг, повеселев, она разложила на коленях новые чулки, погладила их, рассмеялась и сказала:
— Эта штопка здорово натирала ноги!.. Я пробовала ходить босиком, но не могу… еще холодно. — Она подняла свое детское лицо и посмотрела на Шеннона. — Обо всем-то ты думаешь, Ройо. Другим мужчинам и в голову не приходит, что чулки рвутся. Даже когда они их дарят. А ты…
— Да, это верно. Я обо всем думаю. Но именно это и плохо, — печально проговорил он.
Они немного помолчали.
— А почему ты не отдал мне их раньше? Посмотри-ка, — она ткнула пальцем в старые альпаргаты уже без всякого стыда, — я уж и не знала, как их залатать.
— Мне не хотелось при других…
— Это верно. Еще подумают что-нибудь… И почему они всегда думают только плохое?
— И еще я искал минуты, чтобы побыть с тобой наедине, вот так… Я мечтал об этом, очень мечтал… Видишь, выходит, я обманул тебя, когда сказал, что мне ничего не надо. Мне надо, чтобы ты выслушала меня.
Паула ждала. Не то чтобы враждебно, и все же…
— Понимаешь, — продолжал Шеннон, — я много думал об этой встрече, мне казалось, что тебе многое надо мне рассказать, и я наконец облегчу твое горе… А теперь мне кажется, тебе это больше не нужно… Что произошло, Паула? Почему ты переменилась?
— Я? Я все такая же.
— Да, это верно, но ты не ответила мне. Ты не такая, какой была тогда у часовни, не та, что привела меня сюда… Ведь это ты привела меня, и я пошел за тобой, чтобы о тебе позаботиться. Тебя мне послала сама судьба. Я здесь из-за тебя.
Он замолчал. Вид неприступных скал напоминал ему о том, что все его усилия тщетны. Его слова ударялись о каменную преграду и ничего не могли изменить. Он посмотрел на Паулу. Она сидела тихо, покорно, почти смиренно… Но будто окаменела. Такими замкнутыми бывают лишь те, у кого на сердце большая тайна, подумал он. А может быть, она просто сердится, что он бередит ее рану? Но что это за рапа? Так или иначе, она се скрывает от него!.. А может, она действительно изменилась? Конечно, изменилась, и он уже ничего не может поделать… Но он должен окончательно убедиться, удостовериться в том, что это так… Сколько времени прошло с той минуты, как она произнесла последние слова? Сколько времени она сидела молча, не говоря ни да, ни нет, не соглашаясь и не возражая? Словно камень, о который разбиваются потоки слов? А он, как всегда, думает, рассуждает…
— Прости меня, Паула, я самый последний дурак.
— Нет, Ройо, нет. Ты очень хороший. В том-то и дело.
Шеннон попытался улыбнуться.
— Это одно и то же.
Паула опустила голову, но тут же вновь подняла, охваченная решимостью. Глаза ее смотрели словно из самой глубины души. Губы утратили детское выражение, но и женскими не стали. Они были плотно сомкнуты.
