Вячеслав Сухнев - Встретимся в раю
И правая пресса, и левая патриарха вниманием не обходили. Самоходов был бессменным депутатом Верховного Совета начиная с хрущевских времен. Он к этому так привык, что, когда при Горбачеве его впервые не избрали депутатом, заболел от обиды. Он перестал читать газеты и смотреть телевизор, забросил свой институт, которым руководил двадцать последних лет, и начал, дитя системы, тихо чахнуть без мандата.
А тут президентом стал выученик академика. Самоходов прорвался к нему, забрызгал истерической слюной и нажаловался на человеческую неблагодарность. Чтобы отвязаться от любимого учителя, президент намекнул кому надо, и патриарха сначала избрали думским депутатом от Академии наук, а потом и членом парламентского комитета. На первых порах президент побаивался, что старика хватит кондратий на шумных дебатах в новом парламенте, ибо дебаты тут шли такие, что во время оно бывшим депутатам Верховного Совета они могли привидеться только в страшных снах. Однако старинушка оказался крепким орешком александровской школы, каленным в разнообразных пламенях брежневско-сусловской заботы о научных кадрах. Самоходов расцвел, словно крушина бабьим летом. Ему так понравилась свобода прений в Государственной думе, он с таким пылом отдался политике, что забросил монографию, плод раздумий многих лет, и в собственном институте появлялся, как Дед Мороз, — раз в год.
Самоходов обрадовался возможности повещать с трибуны, на которую в прежнем Верховном Совете его так ни разу и не пустили. Когда академик в ответ на любой камешек в адрес комитета по науке и технике просил слова на заседании думы, депутаты бросали кроссворды, жалобы избирателей, детективы и прочие развлечения, с наслаждением приготовляясь к очередной выходке Самоходова. Сгорбленный, скособоченный, в ореоле белого пуха над синюшной лысиной, Самоходов мчался к трибуне, вонзал палец в воздух и высоким детским голосом начинал проповедь о пользе научно-технического прогресса вообще и чтения в частности. Через две минуты выяснялось, что люди, дерзнувшие задеть честь комитета, читают по складам, потому что плохо успевали в школе. И вообще, в детстве мучили кошек и собак, в юности грешили рукоблудием, а в зрелости не гнушались ограбить нищего прямо на паперти Божьего храма. После этого академик цитировал Эйнштейна, Эйзенштейна, Библию, Упанишады и еще десяток авторов и книг, им же на месте придуманных.
Где-то посредине саркастической филиппики в голове академика критически сгущалось статическое электричество, вызванное трением языка. Проскакивала искра, и в мыслительных цепях начинался неуправляемый процесс переключения разнообразных реле. Дальнейшая речь Самоходова состояла из анекдота времен запуска первого спутника, мемуаров о посещении Берией секретного объекта, сентиментальной повести о получении ордена из рук лично Леонида Ильича и вольного пересказа вчерашнего фельетона в «Известиях». В этой части речи академику, вероятно, уже мерещилось, что он не на трибуне парламента, а у камина на даче в Опалихе, в кругу близких друзей, среди которых Самоходов слыл малым с перчиком. Поэтому круто соленные шуточки так и сыпались с трибуны, вызывая здоровый смех депутатского корпуса. Ободренный этим смехом, Самоходов подмигивал, распускал узел галстука, вовсе ложился грудью на трибуну и начинал сагу про то, как он с покойным Севой Келдышем…
Напрасно председательствующий терзал звонок. Старец был глух к просьбам закругляться. А если ведущий вырубал микрофон — зал грозным ревом требовал уважения к праву депутата высказаться до конца. Председательствующий покорялся естественному ходу событий. Конец представлению все же наступал. Очередной разряд сжигал у Самоходова несколько важных клемм, и озадаченный академик спрашивал рыдающий от хохота зал:
— О чем бишь я, друзья мои? Н-да… В следующий раз доскажу, И так хорошо посидели, туды его в колыбель цивилизации…
Вот такой веселый и свойский человек возглавил по указанию председателя парламента комиссию, которая раскручивала в Удомле историю появления публикации в «Вестнике»… Шемякин успешно побеждал уже третьего или четвертого «Черномора», когда в бар влетел взмыленный подчиненный, оператор Баранкин. Он потребовал у Володи большую рюмку водки, оглянулся и обнаружил за столиком в углу своего начальника.
— Уже с комиссии? — спросил Шемякин. — Ну, присядь, расскажи, о чем там спрашивают.
И тогда дурак и сплетник Баранкин, у которого вечно вода за щекой не держалась, буркнул, глядя в сторону:
— Если у тебя, Альберт Николаевич, две задницы — можешь потом кому-нибудь рассказать, о чем спрашивают на комиссии. А у меня — одна!
Он выпил водку не закусывая и исчез. Шемякин начал думать о связи между работой комиссии и количеством задниц у человека, но не успел придумать ничего основательного, потому что из-за стойки выбрался Володя и поставил перед ним телефон.
— Альберт Николаевич? — спросила секретарша директора. — Минут через пять… просят.
Хорошая была у директора секретарша, умело смягчала оттенки… И побрел Шемякин наверх, потащился с булькающей упаковкой из-под сигарет, разрисованной барханами и пальмами. Эти сигареты прозвали «Белое солнце пустыни».
Самоходов, не доставая ножками до пола, вертелся на директорском кресле, окруженный селекторами и видеофонами, за столом для совещаний расположились в два ряда члены комиссии, а для допрашиваемого оставили стул в торце этого стола. Так что Шемякин, усевшись, видел двух Самоходовых сразу: за директорским столом лысого, а на стене, в ряду корифеев, — в оксфордской квадратной шапочке. Шемякин вдруг представил, как шапочка с портрета падает на сизую морщинистую головенку живого академика, и улыбнулся.
— Смеяться будем потом! — поскреб лысину Самоходов.
— А, пока плакать хочется, господин… э… Шмякин? Пардон, Шемякин. Ага, Шемякин суд… Читали такую басенку нашего великого баснописца? Впрочем, басенка к делу не относится, это я демонстрирую память. Итак, официально предупреждаю: парламентская комиссия, дорогой господин Шемякин, — это вам не кот начихал! Самые широкие полномочия, вплоть до принятия разнообразных мер. С этим ясно? Поехали дальше. Как вы думаете, кто мог написать статью? То, что она вышла из стен здешнего монастыря, у меня сомнений не вызывает, как я уже говорил… Не стесняйтесь, высказывайте свои предположения. Все останется между нами…
Что-то хищное, как у старой лисы, промелькнуло в лице академика. Остальные члены комиссии рассеянно смотрели в стол. И эта рассеянность больше всего не понравилась Шемякину. Он вспомнил, как ему давным-давно на партбюро выговор объявляли. Пока секретарь бубнил с листа решение, остальные члены бюро вот так же рассеянно изучали крышку стола. Холодок потек у Шемякина между лопаток, и он подумал, что нельзя расслабляться после «Черномора». Сел поудобнее и положил перед собой «Белое солнце пустыни», булькнувшее на весь кабинет.
— Что у вас в коробке? — взвился белобрысый эксперт-эколог.
— Бутылка, — пожал плечами Шемякин.
— Хорошо, не бомба! — потер ручки председатель комиссии. — Давайте не отвлекаться…
— Я полагаю, — глубокомысленно начал Шемякин, — что пожарников, кабельщиков и охрану из числа возможных авторов необходимо исключить.
— Верно! — покивал академик. — Вы просто читаете мои мысли!
— Остается еще около пятисот человек, — сказал Шемякин. — Энергетики, операторы, инженеры… Вот среди них и надо искать автора статьи!
— Замечательное наблюдение, — сказал Самоходов. — Главное, очень тонкое… Н-да. Ладно. Развернем вопрос… От кого, господин Шемякин, в последнее время вы слышали критические высказывания о работе станции? Такие высказывания, чтобы они совпадали с выводами статьи?
— От многих, Иван Аристархович, — вздохнул Шемякин.
— Признаться, и сам иногда… высказывал.
— А от кого конкретно, позвольте спросить? — рявкнул сбоку белобрысый эколог.
— Да, конкретно, пожалуйста, — поднял ладошку Самоходов.
— Не помню, Иван Аристархович. — Шемякин по-прежнему смотрел только на академика.
— Попытайтесь вспомнить, — снова вмешался белобрысый. — Это же несложно, Альберт Николаевич! Давайте путем исключения… Людей, с которыми вы непосредственно общаетесь, с которыми по-дружески можно обсуждать работу станции, у вас тут не так уж много… Ну-с? Жена? Вряд ли. Она бухгалтер, и специфические проблемы ее — не интересуют. Старший оператор Мясоедов? Нет? Хорошо. Оператор Серганова? Тоже нет? Ладно. Может, оператор Баранкин?
Шемякин вынужден был посмотреть на белобрысого. Тот играл золотым карандашиком — по блокноту катал. И от этого золотого холодного блеска Шемякину стало зябко.
— Не помню, — угрюмо повторил он. — Многие говорили… Я бы не хотел, чтобы по моей рассеянности у людей были неприятности.
