Вячеслав Сукачев - Студеные воды реки

Вячеслав Викторович Сукачев

Студеные воды реки

— Глупости, — Федор Феофанович болезненно сморщился и тоскливо посмотрел в окно, — глупости все это. На дворе вон весна, воробьи с ума сходят, а мы в ум войти стараемся.

— Прости, Федор, ты это о чем? — Шумякин изумленно посмотрел на Федора Феофановича, — что-то я не совсем понимаю тебя. Здесь, можно сказать…

— А что тут понимать? — спокойно перебил Федор Феофанович, — весна, вот и все понимание. Кругом весна. В окно надо чаще смотреть.

И Шумякин, растерянно улыбнувшись, посмотрел в окно. Серое небо в прямоугольнике рамы показалось ему далеким и чужим. За этим серым светом чувствовался промозглый ветер с реки и неприятная влажность в ботинках. И больше ничего. Даже воробьев Шумякин не увидел.

Собственно, он мог бы и не ввязываться в эту историю. Чужая семья — потемки. Сейчас куда проще было бы свести все к шутке, поддаться идиотскому ходу мыслей Федора, и дело с концом. Но так Шумякин не умел. Всю свою жизнь он старался так не уметь и, как считал сам, к тридцати шести годам кое-чего в этом достиг. И поэтому, разочарованно отвернувшись от окна, он с твердой напористостью спросил:

— Так что же мне все-таки передать ей?

— А что хочешь, — Федор Феофанович посмотрел на Шумякина и улыбнулся. К уголкам глаз его сбежались морщинки, две маленькие ямочки образовались на щеках, а выражение лица сделалось беспомощным и наивным. И Шумякин, с особенной четкостью отметив все это, медленно поднялся со стула, небрежно сдвинул шапку на затылок и… тоже улыбнулся. И эта улыбка взбесила его.

— Вот что, — резко, сухим голосом, поскрипывая на согласных, сказал Шумякин, — с нею ты можешь и дальше дурака валять, но моей ноги у тебя больше не будет. Усвоил? И один совет на прощание: в нашем возрасте рискованно оригинальничать. В институте это тебе шло, но сейчас…

— Сема, ты пошел?

— Да!

— Ну и счастливо. Передавай привет Лизоньке.

А вот дверью Шумякин не хлопнул, на это его хватило.

…Фэ-фэ, так звали, его в институте, и просто Фэ звала она его. Но это позже. А в тот вечер они с Семеном Шумякиным только что вернулись с первой самостоятельной практики и за плечами у них было десять операций аппендицита на двоих. Весь мир для них казался белой операционной палатой, а все люди земли — пациентами в приемном покое. Они шли по городу, снисходительно терпеливые к этим пациентам, и деревья благоухали для них трехпроцентным йодистым раствором, и от этого запаха они видели жизнь прекрасной для себя. На перекрестках они любовались тем, как четко и плотно бьется пульс светофоров, и небрежно заглядывали в капилляры окон многоэтажных зданий. В общем движении и ритме большого города они угадывали ровное биение хорошо тренированного сердца.

А в городе был апрель. Прямо из-под ног снег уплывал по черному асфальту и свежепромытому оврагу к серому полю льда, что прикрывал собою студеные воды реки. Они свернули в парк и успели заметить, как в последний раз тяжело прошел на лыжах упорный физкультурник. А в самом начале лыжни стояла девушка в зеленой шапочке и держала в руках нейлоновую куртку физкультурника, который ушел на рекорд своего упорства. Девушка была Весной, обещающей превратиться в прекрасное Лето, и им опять повезло — они захватили ее на грани этого перехода.

— Он ушел навсегда? — спросил Семен и подтолкнул локтем Федора.

— Не мешайте, — девушка не отрывала взгляда от секундомера, размеренно стучавшего на ее розовой ладони.

— Мы вас полюбили с первого взгляда и не хотим терять, — Семен поставил свой чемоданчик на землю и вздохнул.

— Между прочим, он еще и боксер, — многообещающе сказала девушка и посмотрела на них, и потом уже почти не смотрела на секундомер.

Семен с тщательной напористостью вел разговор, словно годовалого щенка на тонком поводу, вел уверенно, с профессиональной небрежностью.

Лыжник затерялся в пространстве парка и весенних солнечных бликах и, как оказалось потом, в просторном сердце девчонки.

— Я вас еще найду, — пообещал на прощание Семен, — обязательно найду и отберу у лыжника.

Но нашел ее Федор, а еще точнее — она сама нашла его. Как-то на улице она поздоровалась с ним первая и остановилась, выжидающе заглядывая в глаза.

— Как боксер? — Он хотел спросить ее беспечно и весело, но спросил растерянно и приниженно как-то.

— Боксер! Какой боксер? Ах да, Борис. Он уехал. Да и при чем он здесь?

Действительно, он как-то не подумал об этом тогда. И они пошли. По сухому асфальту в уже зазеленевший парк, и смутно как-то, далеко в себе, он боялся быть похожим на физкультурника. Он боялся лыжни и секундомера в ее руке, который бы безжалостно отсчитал и его время.

— Фэ, ты любишь меня?

— Да, конечно.

— Почему же ты не хочешь меня поцеловать?

— Я хочу.

— Так поцелуй…

И они целовались на виду у всего города. Как и все влюбленные, они были эгоистами, и это им нравилось.

Федор добивал последний курс и мучился от сознания своей беспомощности. Ясно и настойчиво подступало чувство, что. он ничего не знает.

— Но ты же оперируешь, — говорила Лизонька, — что еще?

— Очень многое, — неопределенно отвечал он.

— Странный ты человек. Сейчас надо думать о дипломе и больше ни о чем.

Они уходили в парк, целовались, слушали природу, и он забывал на время о своих сомнениях. Они и действительно начинали казаться ему мелочными и никчемными. Так, от лукавого.

Поздно вечером он возвращался в общежитие и долго привыкал к молчаливому отчуждению Семена. На тумбочке Семена высилась гора книг, пепельница была до отказа забита окурками и скомканными черновиками.

— Ты еще ей не надоел? — усмехался Семен.

— Не знаю. Наверное, нет.

— А тебе что же, все равно?

— Знаешь, оказывается, Николай Иванович Пирогов извлекал камень из мочевого пузыря за две минуты. Ты можешь себе это представить?

— Вполне.

— Как же?

— Просто. Надо иметь опыт Пирогова.

— Нет… Надо быть Пироговым. Мне хочется все бросить к чертям.

— Так в чем же дело?

— Может быть, еще брошу.

— Странный ты человек, Фэ-фэ. Мудришь много. Оригинальничаешь. Ладно, не мешай, оригинальный отличник.

Федор долго бродил по комнате, вспоминал глаза Лизоньки, ее губы и ее голос, ее прикосновения и свой восторг.

Когда он получил диплом, они расписались и уехали в Красино, где предстояло начинать самостоятельную работу и совместную жизнь. И рядом начинал свою жизнь Семен. Втроем они отлично ладили, и так было до тех пор, пока Федор не повстречал одного старика, который ему почти ничего и не сказал.

Дело в том, что Федора давила какая-то сила, какой-то червячок-сверчок тоненько начинал посвистывать в душе, и под этот свист он хандрил. Тогда он бросал все и шел на берег реки, и сидел на каком-нибудь камне, и камни поменьше задумчиво бросал в воду. Он не мог осознать, чего хотелось его душе, почему затомилась она, и тем горше становилось ему. Работа? Нет, здесь все складывалось хорошо. Он имел чуткие руки и отзывчивое сердце — они выручали. И он уже делал операции, которые превышали районный уровень. Но дальше что?

— Эй, паря, — окликнул его старик, — почто рыбу-то каменьями пужашь?

Стоял он над Федором седенький, сухой, с синенькими промывами глаз, и на груди, на какой-то латаной-перелатаной ситцевой рубашонке, ослепительно сияла медаль.

— Простите, — Федор не мог отвести глаз от старика. Странный старик, какой-то неестественный. Боже ты мой, ну зачем ему эта медаль и на рубашонке этой, ну зачем? А глаза-то какие. Счастливые глаза. И как он умудрился сохранить это до таких лет?

— Простите, — повторил Федор и поднялся, — так уж получилось.

— Эва, получилось, — разматывал старик закидушки, — я ведь по глазам твоим вижу, что получилось.

— А что?

— Да то самое, — дедок быстро и легко справился с закидушками, присел на камень и закурил, осторожно придерживая лесу сухонькой рукой. А медаль так и сияла на его груди, и лучились промывы пронзительно-синих глаз.

«Ну как, каким образом можно сохранить в себе счастье до такой поры? — мучился вопросом Федор, медленно бредя по набережной, — кому он этим обязан? Ведь не просто так — счастлив да и все? Так не бывает. Так даже в сказках не бывает».

А домой идти не хотелось. Он не знал почему. Как-то не вязалось все домашнее с тем, что его мучило. А что мучило?

Однажды на него вдруг обрушился какой-то сумасшедший наплыв энергии, ощущение счастья и возможности дать это счастье другим. Он влетел в дом и с порога закричал:

— Лизонька, все к черту! Собирайся! Мы идем в лес!

— Федя, что случилось? — перепугалась Лизонька. Она что-то читала, забравшись с ногами на диван, — ну что это ты придумал — в лес? У нас же ничего не готово. Ты голоден?