Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2010)
— Только кажется сложно... У нас тут все самоучки. Короче, ща выпьем — покажу. Хочешь — можешь и попробовать.
Выпили, заев пряником, и Миша, прихватив специальный инструмент, повел обратно во двор к тому самому обелиску, где гость и был найден задрыхшим. Так Валерий узнал историю рядового Камаева и даже немного гордился потом, что мочка левого уха и, частично, правая бровь — его рук дело.
— Так-то чё… понятно... Родителей жалко, — флегматично кивал на Радика Миша, — были тут — мать так вобще... батя по ходу тронулся, просил письмо изобразить, типа от сына. Ей, говорит, легче будет, с призыва ни одного не получила. Образец даже дал. Во. — Миша достал из кармана замусоленный листок. Незатейливым почерком было выведено: “Уехал к Толичу на Вторчермет. Буду утром. Не волнуйтесь. Ваш Радик”. — А вдруг не станет? Короче, откажусь, наверное. Точняк откажусь.
С этими словами Миша жамкнул листок и скормил ближайшим кустам.
Потом пришел тот самый Гаврилыч — снежно-седой красивый старик, с виду нисколько не жмотистый, и стало понятно, почему покойники получаются на камне положительными: керн режет по всякому камню белым, то есть в позитиве.
Нанести штрих-другой оказалось и вправду несложно, но все же Миша скромничал, без художественных задатков в этом траурном жанре делать нечего.
— Сказал же, будет новый инструмент, до конца недели будет, — успокаивал Мишу Гаврилыч. — Хорошо, можешь не мучить сегодня бойца, тогда вперед, колоть гранит. Что значит не твоя смена? Ну тогда заканчивай Камаева и не морочь мне голову!
Михаил недовольно шмыгал носом, дул губы, еле слышно матерясь, и продолжал оживлять тупым керном десантника.
И вот уже проступали смешливые глаза Радика, широкие скулы... Радик смотрел с камня почти один в один как с фотокарточки, прижатой скотчем тут же на полированной поверхности. Возможно, лучшей фотокарточки, изъятой родителями по такому случаю из домашнего альбома. И все же на сером “зеркале” выходил он немного иначе, словно говорил: “Вот жил, не тужил, я — Радик, и был я когда-то чьим-то. Маминым был, папиным, девушки любимой... И даже сержант, когда его спрашивал кто-нибудь из офицеров: чей это охламон? — рапортовал: — мой, твщ капитан! А тут клюнула меня пуля, и стал я как бы ничьим. Но вы, мама, папа и любимая девушка, не убивайтесь. Вы как только поймете, что все мы от первого вздоха ничьи на белом свете и даже у смерти нет на нас купчей, так сразу вам станет хорошо и ровно. Верьте мне — мир горний дает понимание конечное, мир дольний — только заблуждения да смятение чувств”.
Примерно так смотрел Радик с камня. Потом вдруг из-за облаков выкатилось постылое солнышко, и Валера вспомнил, что уже полминуты не помнит о своей девочке. А тут еще Миша через плечо обернулся и глянул странно, будто сказал: “Видишь, как просто. Тебе всего-то надо принести ее фотокарточку, а я уж прикину твою девочку на камушек. Прикину так славно, что сразу увидишь, поймешь — не твоя „твоя девочка” и никогда ею не была. Ничья, как и все мы. И это правильно. Такая вот гранитная таблетка. Разом всё отсохнет. Ну что, подхороним или будешь дальше
сопли пускать?”
Миша, ясно, ничего такого не произнес, отвернулся, продолжив работу, а Валере стало как-то не по себе. Он встал, хрустнув коленками, и тихо пошел оттуда. Выбрался из балки, дождался автобуса с голубой полосой и сел к дому. Домой, правда, не попал, на подходе свернул в их любимое кафе и пил до поперечной темноты в глазах.
Ливень жалил асфальт. На остановке у дома дежурили ночные девочки, провожали взглядами крадущиеся иномарки. Неподалеку сидел мокрый пес и, шумно улыбаясь, пробовал языком летящие капли. Машины притормаживали, опускали стекла и, вскинув морды, прибавляли ход: девочкам сегодня не везло. Валера подошел, сел на корточки рядом с псом. Шерстяная пасть закрылась, но улыбка никуда не делась, и теперь уже Валера сам улыбнулся бродяге, поймав себя на мысли, что все псы немного клоуны.
— Часик — две, — нежно сказала та, что помоложе.
— От меня любимая ушла.
— Прислонись к березе, и все пройдет, — пыхнула сигаретой та, что постарше, и обе рассмеялись.
— Все правильно, все мы — ничьи, да, пес? — жутко рассмеялся он.
Дома, лежа в темноте, Валера слушал раскаты дальнего грома — это плохоголовый сосед Саня, этажом выше, катал по паркету гантели.
Всего-то — принести Мише ее фотокарточку. Но нет фотокарточки, ту единственную, что была, порвал надвое и выбросил вчера в форточку.
День Валера крепился, ходил сухой. Опять листал справочник на букве “пэ”. Может, что-то да осталось от фото там, под окошком, — первый же этаж. Найти, склеить — и к Мише… Накинул гоповку, вышел из квартиры. Застыл, привалившись к электрощитку.
Вернулся, набрал психдиспансер номер один.
— Вряд ли это к нам, — ответил неприятный женский голос, — алкоголики, наркоманы... и тех не лечим — наблюдаем. Обратитесь на Московскую горку, там есть специальная клиника... специально для таких... случаев.
Вот же рохля, слабак, — слышалось в ее голосе.
Положил трубку, вышел из дома, обогнул с торца. Половинки фото блестели в траве под кустом.
Вечером с дачи заехала мать с отчимом. Вывалила на стол обожженную клубнику, посмотрела на сына, горько качая головой:
— Глянь в зеркало. Щек не стало. Так убиваться... разве это любовь?
Валера сказал, что конечно — нет, что больше не может и ложится в специальную клинику. Сказал назло, уже тогда знал, что сможет и больше. И вообще, сколько уже раз он слышал от нее эту песню.
— Давай, давай, подлечись, давно пора, — криво усмехался “родственник”.
Все верно, все — ничьи. И вы мне, и я вам. И без разницы, Радик, что я разглядел в твоей улыбке только то, что хотел разглядеть. Ведь легче, реально легче, глядишь, скоро станет совсем ровно, сжимала половинки фото Валерина рука.
Через неделю кончилось лето, с ним — отпуск. Наступила осень — специальное время года, когда всякая печаль в законе. Пока Валера бездействовал и “последний раз решал”, “легче” обернулось вдруг тягостной пустотой, “ровно” с каждым часом уплывало, и оттого было ту последнюю неделю отпуска тяжелей по-новому — совсем мучительно и безнадежно. На работе Валеру встретил черный, отдохнувший офис и бледная, мудрая от сидячей должности администратор — Нина Анатольевна с задержанными Валериными отпускными, которых он ждал и так боялся.
Валера взял конверт и, поблагодарив, все не прятал, крутил его в руках.
— Пересчитал бы, — предложила Нина Анатольевна.
— Да чё считать, — вздохнул Валера. — Там же ж… двенадцать? — уточнил боязливо.
— Шеф сказал — двенадцать. Не залазила.
— Чё считать, — вздохнул опять. — Кстати, я вам не должен, Нина Анатольевна?
— С чего вдруг? Нет, Валер.
— Кажется, брал у вас… косарь…
— Путаешь, Валер. Не помню косаря.
— Точно?
— Точно, Валер.
— Могу одолжить, кстати… надо?
— Да не выдумывай, Валер. Не горит вроде щас.
Помолчали, и конверт с отпускными все не давал покоя Валериным рукам, вертелся и хотел спрыгнуть на пол.
— Ты похудел… — по-матерински нежно прищурилась Нина Анатольевна. — Осунулся так интеллигентно. Идет тебе. Был, извини, кабанчик молодой в сальце, а щас….
— Щас кощей…
— Да брось, — улыбнулась сердечно, — хоть на человека стал похож.
— Да?
— Очень идет. Другой совсем. Ладно, Валер, косарь, пожалуй, возьму.
Ключ подбираю
Пиляр Лев Юрьевич родился в 1952 году. Учился в двух химических институтах, однако работать по профессии не стал. В 1980 году Новелла Матвеева написала статью о его стихах: “Миниатюры Льва Пиляра”. В 2007 — 2009 годах печатался в журналах “Арион” и “Фома”. Живет в Москве.
* *
*
Над белым снегом белесый туман,
съедающий белый снег.
Как будто бы размягченье ума,
думает человек.
Воображенье не хочет спать,
повсюду картины видит.
Где-то в деревне стоит изба
в заброшенности и обиде.
* *
*
Мир — и дом мой,
и моя тюрьма.
