Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2010)
И это Платонов хотел опубликовать в советском издательстве, раздражался, говорил знакомым (а те исправно передавали по известному адресу): «Мне надоело находиться в том положении, в котором я нахожусь. Видно тот, кто поставил меня в такое положение, тот и может его исправить. Я работаю с утра до ночи и мне приходится думать о том, что семье нечего есть. Я добываю деньги урывками. Мне хочется дописать свой роман (1)Счастливая Москва(2) и нет времени. Я должен где-то добывать деньги. Меня никто не печатает».
А как они могли это напечатать? Расхождение Платонова и с советской литературой, и с действительностью 30-х годов было еще резче, чем в 20-е годы, и торжественно данное группкому московских писателей обещание не сохранять в будущей работе сатирических черт не сбывалось, хотя сатира сделалась все более глубокой, метафизической, и на Андрея Платонова, который упрямо «лез» внутрь советского мира, этот мир давил в ответ с не меньшей силой. Однако никакое давление не могло вынудить автора отказаться от мысли, что «раз появился жить, нельзя упустить этой возможности, необходимо вникнуть во все посторонние души - иначе ведь некуда деться; с самим собою жить нечего, и кто так живет, тот погибает задолго до гроба», или, как сказано в другом варианте текста: «Можно только вытаращить глаза и обомлеть от идиотизма».
К концу повествования все гуще и злее становится советский быт, и на смену изображению жизни элиты приходят картины народного бытия. Но не в высоком, трагедийном джановском смысле, а в более повседневном и при всем гротеске реалистичном. Таков Крестовский рынок в Москве, где торгуют нищие и тайные буржуи, продающие одежду девятнадцатого века, портреты давно погибших мещан, посуду и хлебные карточки, где воруют, дерутся, бьют под присмотром милиционеров, надзирающих за «мелким морем бушующего ограниченного империализма», где трудящихся заменили трущиеся – там умирает Сарториус, потому что «нельзя быть одним и тем же человеком, слишком горе большое настает, слишком…», умирает, потому что «основная обязанность жизни - забота о личной судьбе, ощущение собственного, постоянно вопиющего чувствами тела – исчезла». Так рождается сарториусов двойник работник прилавка, уроженец Нового Оскола Иван Степанович Груняхин, который женится на женщине, чей сын покончил с собой, после того как его отец ушел к молодой любовнице французской комсомолке Кате Бессонэ-Фавор. Этой девушке Груняхин говорит слова, отражающие, нет сомнения, авторскую позицию самого Платонова:
«- Вы слышали, что есть золотое правило механики. Некоторые думали посредством этого правила объегорить всю природу, всю жизнь. Костя Арабов тоже хотел получить с вами, или из вас - как это сказать? - кое-что, какое-то бесплатное золото... Он его ведь получил немного...
- Немного - да, - согласилась Бессонэ.
- Ну сколько получил - не больше грамма! А на другом конце рычага пришлось нагрузить для равновесия целую тонну могильной земли, какая теперь лежит и давит его ребенка...
Катя Бессонэ нахмурилась в недоумении.
- Не живите никогда по золотому правилу, - сказал ей еще Груняхин. - Это безграмотно и несчастно, я инженер и поэтому знаю, природа более серьезна, в ней блата нет».
Так опять возникает мотив весов, равновесия, к которому стремится окружающий мир, и той цены, которую за это равновесие приходится платить.
А Москва Честнова исчезает со страниц романа, уходит из Москвы, которую сторожит на площадях и улицах «скромный, улыбающийся Сталин», в «ту даль, из которой не возвращаются». Что с нею сталось, далеко ли ушла она на деревянной ноге и кому выпало трудное счастье быть ее новым любовником или мужем – все это остается неизвестным, если не считать того, что на самой первой странице романа говорилось о том, что «до поздних лет в ней неожиданно и печально поднимался и бежал безымянный человек» с факелом. Но теперь Москва знала, что ничего романтичного в дальнем человеке с факелом не было: им оказался ее ближний - будущий сожитель, вневойсковик Комягин, проверявший в семнадцатом году посты самообороны, а революционный гул, запомнившийся девушке как сокровенное воспоминание о революционном детстве, был бунтом уголовников, не желавших выходить из заключения на волю, потому что в тюрьме хорошо кормили. Едва ли где-то еще Платонов так жестко демифологизировал некогда возлюбленную им светоносную революцию.
В книге гостей
Климов Александр Николаевич родился в городе Южа в 1959 году. Автор четырех поэтических сборников. Лауреат премии “Нового мира” за 2008 год. Живет в Москве.
* *
*
Стрекозы, муравьи, цикады,
И пчёл воздушные рои,
Под солнцем жили мы когда-то,
Вы — современники мои.
Листвы и крыльев жилкованье,
Худая сень над головой,
Совместного существованья
Нам выпал жребий под луной.
Вы — фитофаги, сапрофаги,
Вы — стафилины, плавунцы,
Вы — данаиды и летяги,
Вы — трясогузки и скворцы;
И черепахи, и подёнки,
Мы были вместе на земле:
Лис, лисохвоста стебель тонкий,
И ты — камыш навеселе.
Пусть землероек век недолог,
Подёнка в два часа умрёт, —
Мне с индивида волос дорог,
А дуб меня переживёт.
Жиры, белки и углеводы
И эпидермиса слои, —
Пока жую я бутерброды,
Вы — современники мои.
Вы — белых клеток лимфоциты,
Вы — клеток красные тельца, —
Напитками сполна омыты.
Я вас лелеял до конца.
Плоды спадают с разноцветов,
Миг — и разъято вещество,
И в эволюции поэтов
Мой стих не значит ничего.
* *
*
Ирине Ермаковой
Окоченевшей полыни метёлки
На пустырях,
Чёрные контуры замершей стройки
В мутных огнях.
Окна погашены, снег прибывает
Мерно из тьмы,
Где-то сирена вдали завывает,
Вечность зимы.
Что ей загульный, предпразднично спящий
Грешный народ,
Век отстоящий, век настоящий,
Новый ли год.
Что ей беда, борода иль сочельник,
Древность племён.
В памяти трубной свернулся репейник.
Может быть, он?!
Жук
Весь золотой, в зелёном обрамленье,
Смыкающий надкрылья, как броню,
Какое для тебя найду сравненье,
Местоименье ль тропом заменю.
И всё ж ты жук, ты просто жук навозный
И кавалер навозных жутких мух.
Да, паладин и увалень колхозный,
Развенчанный и всё же грациозный,
Твоё жужжанье ужасает слух.
Когда твой плащ с немыслимым отливом
Мимо вечерней белой розы, мимо…
Мой буколический охватывает дух
Восторг, ещё качается растенье,
Какое для тебя найду сравненье,
Какой эпитет в травы оброню,
Жук золотой, в зелёном обрамленье,
Смыкающий надкрылья, как броню.
Художник
Памяти Александра Тихоновича
И вспомнил я художника, нет мочи
Обрисовать — худущий, как фитиль.
Судьба его не баловала, впрочем,
Безумством ей потворствуем не мы ль?
Кто по-ребячьи был доверчив миру,
Тот волю предпочёл из всех начал,
А потому с квартиры на квартиру
Картины за собой фитиль таскал.
Судьба их ныне остаётся в тайне,
Под Рождество, с шампунем в бороде,
Известно, смерть его настигла в ванне
И поразила в сердце, как Корде.
Теперь он дух, но всё ж в материальном
Он есть, его подарок ровно с год
Назад, любивший в поле аномальном
Дремать, облюбовал и сгинул кот.
Я как-то это всё свести стараюсь
При малом свете позднею порой,
Когда нездешней думой отчуждаюсь,
