Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2009)
В и т а л и й. Кинофабрика. Коля Коварский, Белицкий. Разговор о сценарии. Тема — Магнитка. Будет работать бригада: Виктор Шкловский, Андрей Платонов, Виталий Василевский. Я пробормотал что-то невнятное. Нужен сценарий эпического фильма. Я сказал, что в негры не пойду. Все замахали руками. Нужна литературная работа. Видимо, ничего из этого не выйдет, но как факт моей литературной биографии не случаен.
О н а. Цензура выкинула из рассказа “Хорошая смерть” еще абзац о монашках из лагеря для спецпереселенцев. Обо всем помни, всего опасайся. Трудно писать.
В и т а л и й. “Аристократы” Погодина. После Свердловска и Бердянска, то есть двух просмотров пьесы, в БДТ пьеса показалась мне значительно хуже и примитивнее. Очень все сусально, элементарно, слезливо. Есть, конечно, хорошие куски, но они не могут спасти всю вещь. Поставлено ярко и довольно разнообразно, но утомляют непрерывные перебежки, выкрики. Это все от плохого Мейерхольда.
О н а. Как много хороших девушек в филармонии! Пусть же разрешено будет мне думать не о музыке, а о девушках.
В и т а л и й. “Звезда”, номер второй, рассказы, испорченные опечатками и уже потому не такие, какими бы я хотел их видеть. И еще цензурные выкидки. Опять я мало работаю, и очень много скучаю, и очень много думаю о вещах, о которых мне бы думать сейчас не нужно. Писать тридцать листов в год не нужно. Нужно писать немного, но больше читать и учиться. Пусть Герман пишет тридцать листов в год. Мне ведь не жалко.
О н а. “Похождения Тома Сойера”. Спектакль в ТЮЗе, очарованье детской радости, мальчик рядом со мною кричит: “Ууу, индеец, я бы ему вот так и задал!”
В и т а л и й. Шервуд Андерсон, “Уайнсбург, Огайо” — пожалуй, лучшая книга из всех, которые я читал за это время. Ее сила в правдивости. В искренности. В отсутствии тенденциозности. (После паузы.) Плохой тенденциозности. Если бы мне писать так? Опять нет денег. Это меня немного пугает. Видимо, нужно работать и на поденщине. Я не могу сказать, что мало зарабатываю, но явно, что заработок неустойчив и часто случаен.
А ведь деньги нужны.
О н а. Виктор и Зоя, ссора с царапинами и синяками, рыдания сего двадцативосьмилетнего мужа. Я виноват, что “испортил” жену. Кто же виноват, что жена “испортилась”? Безденежье, я полагаю. Виктор говорит, что ему мешало дворянство. А лень? Бог мой, мне-то какое дело!
В и т а л и й. В газетах прекрасная, суровая, мужественная речь Тихонова на дискуссии. И очень хорошо говорил Зощенко. Но что дают дискуссии? Я сажусь за письменный стол, и мне трудно. Завтра кончаю очерк о Пышме. Наука: не браться за грандиозные темы. Но, видимо, очерк неплохой, несмотря на незавершенность композиции и ситуаций.
О н а. Весны еще нет, и я рад этому. Мне бывает в весенние вечера одиноко, скучно. Разве я не привык к скуке? А весенние закаты мне и сейчас дороги. Очень плохое состояние духа. Ссора с Зоей. Можно ли это назвать ссорой? И вот не думать бы мне о Зое, а вспоминать толстенькую Балабину и все виденное в театре, и успокоиться, и опять работать, работать сильно, энергично, бешено.
В и т а л и й. Пятое мая. Мне уже двадцать восемь. Вот так назвать книгу? Да, двадцать восемь. И сделано меньше, чем я мог сделать. Но все же есть книга очерков, собранная, и в этом году напечатано четыре хороших вещи: старики, моряки, две Магнитки. И еще написаны “Зной” и “Пышма”. Да, кровь наполняет вены, сердце работает еще без перебоев. Чего мне грустить!
О н а. У Виктора родился сын. “Мне худо”, — говорила эта курносая женщина, лежащая на диване. Я еще раз позвал ее к себе. Почему-то мне кажется, что с нею мне будет хорошо.
В и т а л и й. Мне нужно, видимо, осенью обязательно переехать в Москву. Здесь я одинок, бесприютен и несчастен.
О н а. Кровать отодвинута от стенки, дабы не кусали клопы, и ночной горшок, символ семейного счастья, виден очень отчетливо. Так проходят иллюзии любви и счастья. Ночью я иду через пустынный город. Буду и я жить сам по себе. Буду и я еще суше, скупее, угрюмее. “Я — дура, Виталий”, — говорила мне эта женщина. Я так и не могу забыть ее и вот сижу, как дурак, в тоске и одиночестве и жду ее. А зачем мне она? Весенний день за окном моей комнаты. Надвигается лето. А я не знаю, что буду делать летом, и где жить, и как жить, и с кем жить. Письмо из Свердловска, от милой хромоножки. Ей, видимо, я нужен, и она бы любила меня рабски и беспредельно, ну, так любила, как Зоя любит своего мужа.
В и т а л и й. “На бойком месте”, “Отелло”. Остужев, Пашенная, Садовский. Какое созвездье! Да, мне это все нравится, хотя в маленьком фанерном театрике Радлова все было как-то чище и честнее. Но, может быть, потому, что со мною была Зоя. О, чужая жена! О, не моя девочка! Нужно бы написать пьесу.
О н а. О, не моя девочка!
В и т а л и й. Ведь даже Иткин написал пьесу!
О н а. Вино и беседы с Виктором. Девять лет дружбы! Не нужно ссориться мужчинам из-за женщины. Опять бесплодная поездка на кинофабрику. Коля Коварский все еще обещает напечатать “Зной”. Никитину он заплатил по тысяче пятьсот за лист. Уезжаю в деревню. Рад. Мне все же трудно жить. А самое плохое, что начинаются белые ночи.
В и т а л и й. Был в Солецком районе, было худо, скучно, а вернулся — и рад, что ездил. А колхозы плохие. Афоничев учит меня, как надо жить, и дает пример Кетлинской, грубой, вульгарной и неумной писательницы.
Он во многом прав, но надо быть еще лучше, легче, свободнее, без канонов. А Кетлинскую уважают больше меня.
О н а. Горький умер!
В и т а л и й. Умер Горький. Вот сказочная жизнь! И как назвать эти годы жизни — подвигом? праздником? Я узнал Горького в Белебее, лет шестнадцать назад, и все это время я — шел к Горькому. Думал ли я тогда, пионер, что буду работать в горьковском журнале “Наши достижения”?
А живого я его не видел.
О н а. Вчера у меня был скучный и плохой день.
В и т а л и й. Горький похоронен. Красная площадь. Сталин несет урну. Слова Молотова, что после смерти Ленина это самая тяжелая утрата.
О н а. На пляже эта женщина поцеловала меня в щеку. Зачем? Она была похожа на девочку, глупую, курносую, тихую.
В и т а л и й. Так. Записать. Поездка в Череповец. Председатель сельсовета Зайцев, сенокос, райком комсомола, белые пароходы на Шексне, спектакль в летнем саду. Нужно ездить. Еду в Горьковский край. Нужно ли ехать? Ведь еще не кончена медь. И выходит, что я набираю работу до Нового года. На всю осень и зиму. А где же отпуск? У меня, выходит, и на отпуск нет времени. А ведь я еще мечтаю написать пьесу и зимою начать писать роман. Вольбе, умный критик, а ловит меня на улице и читает главы из книги. Человеку сорок шесть лет, а не понимает, что смешон. “Вы читали мою статью?”
О н а. Плохо, что ленюсь и вот опять пятидневку ничего не делал. Стыдно.
В и т а л и й. Записать. Я в Дзержинске. Новый город в сосновом лесу на песке. Площадь, четыре американского типа дома. Трамвай. И вот нужно опять писать. На весь тридцать шестой год уже будет работа. Записать. Слетов рассказывает о Иване Катаеве: лентяй, месяцами ничего не делает. Проснувшись утром, говорит сам себе: “Ну, вот, Ваня, ты человек хороший. Ты вчера гвоздь вбил в стену, картину повесил. А сегодня пойдешь на заседанье в Союз. Ты что-то делаешь, тебе не стыдно жить”. Записать. Доклад Гронского в изложении Слетова: “Вот, товарищи, что мы имеем на сегодня? Мы имеем мир разлагающегося капитализма и мир социализма. Был русский писатель Иван Бунин. Он писал хорошие повести. Сейчас он в мире разлагающегося капитализма, и он пишет плохие повести. А что мы имеем, товарищи? Мы в этом году посеяли четыре миллиона огурцов...” Пародия, конечно, но правильная. Он называет Гронского — “красным дураком”, а сам у него печатается. И здесь — кормушка. Вспоминаю покойного Ширяева, его рассказы о Пильняке. Когда была история с “Красным деревом”, Пильняк получал чуть ли не ежедневно из-за границы огромные партии валюты. И хвастался — “учитесь так торговать красным деревом”. Ехали Ширяев и Пильняк на извозчике в Малеевку. Навстречу — обоз. Дело в тридцатом году, мужички не шибко лояльны. И вот Пильняк, свесясь с пролетки, сотворил малую нужду и крикнул мужикам: “Смотрите, как барин ссыт!” Чуть ускакали. Мужики взялись за колья. Жаль, что не избили.
О н а. Я все еще один и с завистью гляжу на чужих детей в цирке.
В и т а л и й. Был в Горьком. Беседа со Слетовым. Он считает, что вся наша литература — очерки. “Наши достижения” честнее других — так и называются очерковым журналом. Нет борьбы за подлинное искусство. За подлинно художественную литературу. Критика? Нет ни одного самостоятельного критика. Каждый критик старается походить “на всех”, нивелироваться. Профессиональный писатель может жить только на очерки. За очерки больше платят. Похоже на пушкинскую эпоху: писатели служили и писали. И теперь служат, то есть пишут очерки, а для себя — прозу. На пленуме Союза говорили усиленно о так называемом МХАТе-2. Выступает Афиногенов. Говорит, что его “Чудак” был положительным фактором для МХАТа-2. Щербаков бросает реплику: “Ну, это еще неизвестно!” Афиногенов бледнеет и говорит: “Меня вынуждают сказать. И я скажу. Товарищ Сталин видел спектакль, вызвал меня в ложу, пожал руку и сказал — товарищ Афиногенов, вы написали хорошую пьесу”. В зале стало тихо.
