Анатолий Агарков - Самои
Троицкие уроки
На Октябрьскую выпал снег. Завалил мир до самой макушки, но не наглухо. Не успело солнце прорвать тучи, а уж проклюнулся капель с крыш. Под глубоким, поколен, белым ковром захлюпала грязь.
— Аманыват зима, — судачили мужики. — На тёплую землю лёг снег-то. А в болотах теперь, коль не растает, на всю зиму ловушки — лёд-то чутошный.
У Натальи Тимофеевны морщины разбегались от глаз к вискам, к впалым щекам. Она добрым, по-детски открытым взглядом поглядывала на Егорку, то и дело поправляя белый в синий горошек платок на голове, и как-то нараспев говорила:
— О-хо-хох! В чём же ты поедешь? В валенках сыро, а сапоги худые.
— Ничего, — успокаивал Фёдор мать. — Доехать только, там его в казённое обуют…
— Ты там смотри, рот не разевай, — наставляла Нюрка брата. — Чай не деревня. И Лёньку найди обязательно, слышишь?
Она растянула за спиной платок на раскинутых руках, будто крылья расправила. Егорка повернул к ней голову, ожидая: что же передать Алексею. Но платок опал: птица сложила свои крылья — где-то теперь её сокол?
Заскочил попрощаться с Леночкой. Девочка ласковым котёнком прыгнула на руки и уткнулась курносым личиком в дядькину шею. Закрыла глазки, будто уснула, лишь туго натянулись чёрные бровки, выдавая напряжение. Тяжёлый вздох, потрясший маленькое тельце, едва не вышиб из Егорки слезу. Сдержался.
Матрёна вытерла руки о висевший на крюку рушник, сдёрнула косынку, тряхнула головой, разметав по плечам тяжёлые волосы. Всё это делалось с умыслом, ведь никому не секрет, что Егорка влюблён в жену старшего брата. Взяла его за плечи, перекрестила двумя перстами и крепко поцеловала в губы.
А уж Фёдор торопит. У него есть ещё дела в Троицке — надо застать начальство на местах.
Всё, кажется, простились и поехали. Душа переполнена теплом шершавых материнских ладоней, вкусом Матрёниных губ, запахом Леночкиных волос, а в спину долго смотрит Петровская колокольня. От жалости к себе Егорка надрывно вздохнул.
— Что нюни распустил? — раздался невесёлый Фёдоров голос. — Собирался, собирался, как ехать — забоялся. Дома бабы всё утро носами хлюпали — у меня из-за них голова разболелась. Тут ты…
Егорка молчал. Фёдор продолжил:
— Запомни брат: человеку для счастья нужно столько же радостей, сколько и невзгод.
Егорка покосился на брата. Тот сидел в профиль, невозмутимый, ранопоседевший, светлоглазый, очень похожий на мать. Фёдор прикурил, выпустил густой шар дыма, причмокнул губами, подгоняя лошадь.
— Ах вы, ироды! Ах, мокроносы! Вот я вам! — седой, сутулый старик тряс над головой палкой, гоняясь за мальчишками, забравшимися в его сад. Одного даже изловчился поймать и на виду у всей улицы притащил за ухо домой. Отец его тут же выпорол, а старик одобрил:
— Учи чадо, покуда поперёк лавки лежит: вытянется вдоль — поздно будет. Истину говорю.
Этим воспоминанием начинается сознательная жизнь Андрея Яковлевича Масленникова. Прошли годы, и на смену детскому озорству пришли новые увлечения. Андрейка выучился играть на гармошке. После успешного окончания сельской школы, поступил в педагогическое училище. Вот дома удивятся, думал Андрей, возвращаясь в родные места в должности заведующего начальной школы. И не беда, что отроду нет и восемнадцати лет — в ту пору взрослели скоро. Земляков он действительно удивил и порадовал: свой, доморощенный начальник. На любом сельском празднике не было гостя желаннее Андрюши — гармониста. И школа при нём пошла в гору, смышленым и пробивным оказался её новый заведующий.
Как-то пригласил в райком партии завотделом Горелов Иван Иванович и начал разговор издалека:
— Помню деда своего…. За столом командовала мать, но хлебом занимался только дед. Он брал его заскорузлыми пальцами осторожно, не терпел, когда каравай клали верхнею коркой вниз: "Вас-то никто не кувыркает". Не любил, когда хлеб резали уступами, крошили, не доедали иль обращались с ним не уважительно. Свирепел, когда видел брошенные куски. Помню его рассуждения: "В жизни сперва идёт главное, а за ним второстепенное, сперва щи, а потом каша, сперва мужик, а потом баба. Хлеб — всему голова, а остальное — придаточки…"
Масленников слушал Горелова и гадал, к чему это. Тот вдруг без всякого перехода и резюме своим словам, спросил:
— В партию когда вступил?
— В двадцать третьем.
— Годы твои молодые, а стаж уже приличный, и опыт работы с людьми есть…
Андрей от неожиданности запунцовел. А Горелов закончил:
— Есть мнение взять тебя в райком инструктором. Так сказать, на главное направление: в сельхоз отдел пойдёшь.
Заметив, что Масленников собирается возразить, Иван Иванович прихлопнул по столу ладошкой, словно отрезал:
— Учти — это приказ партии, как мобилизация на фронт. Теперь он пролёг через село, которое мы должны отвоевать у кулака-частника и поставить на социалистические рельсы. Материалы последнего Пленума изучал? Партией взят твёрдый курс на всеобщую коллективизацию сельского хозяйства. Пролетариат нам шлёт двадцать пять тысяч помощников, но и свои кадры на местах надо ковать…
Так, с напутствия завотделом Горелова определилась дальнейшая судьба Андрея Масленникова.
Карьера складывалась удачно. Пусть товарищи его убелены сединой, огружены жизненным опытом и боевыми наградами. Зато у него — образование, молодой задор и несомненный талант общественного деятеля. Он — организатор первого в районе колхоза имени Семёна Будённого.
Коллеги завистливо подначивали:
— Да угостили его там крепко. Выпил дряни на три рубля, а шуму наделал на триста вёрст.
Когда пришёл запрос на обучение в партийной школе, ни у кого не возникло сомнений, что единственным кандидатом является Андрей Масленников. Таков и был ответ райкома в область. Неприятности поджидали инструктора с другой стороны. Заупрямилась жена Александра. Подхватив на руки, как щит, маленькую Капку, заявила:
— Мы с тобой поедим.
— Извини, это не предусмотрено, — сухо сказал Масленников.
— Ага! Бросаешь нас, а я вот к начальству твоему пойду — запляшешь.
— Дура — начальство и посылает. Через три года вернусь, знаешь, как заживём… Партийная школа — это прямой путь в секретари. Шурочка, район нам тесен будет, что область — на Москву замахнёмся!
— Я к маме уеду…
— Ну и правильно: в семье-то веселей.
— Только не думай, что я тебя ждать буду: за Борьку Извекова замуж пойду — до сих пор ждёт и вздыхает.
— Да катись хоть сейчас! — Андрей в сердцах швырнул чемодан под стол, сел на стул, обхватив голову руками.
— И уеду. А тебя, разведенного, быстро из партии-то выпрут.
Настало время Александре собирать чемодан. Андрей зло косился на жену. За годы замужества Санька безвозвратно утратила девичью свежесть. После родов похудела, потемнела кожей, а глаза загорелись какой-то глубинной силой и болью, стали ещё прекрасней, быть может, то было единственное, что осталось от прежней привлекательности.
— Буду я тебя ждать, как же, буду я ждать… — повторяла словно заклинание Александра, кидая в чемодан свои и Капкины вещи. — Ишь ты, гимназист выискался.
По щекам её катились слёзы, но голос был твёрдый.
— Пойми, Саня, не могу я отказаться: дисциплина у нас строгая — вмиг с инструкторов попрут.
— Мне хоть какой. Хоть простой, хоть начальник. Хоть без рук, хоть лысый, но чтоб мужик рядом был. А нет — так никакой не нужен. Уеду к Борьке.
— Знаешь, ты кто? — хрипло выдавил он из себя и задумался, не найдя подходящего слова. Ну, не "контрой" же её назвать, в самом деле.
— Дура я, что польстилась на тебя! — резко бросила она.
"Что ж, видно так устроен человек, — уныло думал Масленников, понимая, что сдался, что не пересилил жену, и страшась предстоящего объяснения в райкоме. — Хочет он того или нет, рядом с его настоящим, притаившись, словно тень, незримо ходит прошлое и давит его своими путами".
На следующий день лишь Масленников показался в приёмной, секретарша Зоя, мельком взглянув на него, спросила:
— Что, жена, гложет?
— А ты откуда знаешь?
— Глаза вас, мужиков пришибленных, выдают.
Она усмехнулась, одёрнула рукава платья и кивнула на дверь.
Кабинет секретаря райкома партии удивлял Масленникова провинциальной заурядностью. Выцветшая карта на стене, мутный графин с водой, шкафчик с растерзанными папками, счёты на столе. Сам Пётр Ильич Стародубцев подписывал какие-то бумаги, водрузив очки на кончик носа. Выглядел он нездоровым: унылое лицо отливало желтизной — видимо, разыгралась застарелая язва. Секретарь райкома всегда убаюкивающее действовал на Масленникова своим серым костюмом, невыразительным лицом мелкого чиновника, отсутствующим взглядом безжизненных глаз и ватным голосом:
