Анатолий Агарков - Самои

— Ничего, ничего, потерпи — подъезжаем.

Иж-49 без дороги, целиной катил в райбольницу.

— Ну, ты, папаша, и удумал — разве ж можно роженицу на мотоцикле везти. Потерял бы вместе с ребёнком.

— Ничего, ничего, — суетился Егор, провожая жену в приёмный покой. — Доехали и, слава Богу.

— Ждите.

Егор присел на стул, откинул голову к стене, прикрыл глаза. Почувствовал, как неимоверно устал за эти годы мытарств на чужбине, если считать Петровку родиной. Прав ли он? Туда ли идёт и семью за собой тащит? Не проще было бы пойти к Пестрякову Пал Иванычу (он теперь первый в райкоме) и попросить какую-нибудь должностёнку. Можно и в райцентре. Может, и квартиру б дали. К чему кажилиться пупком, когда головой можно все проблемы решить?

И приснился Егору сон — голые задницы, нахально целясь в него, пихаются, друг дружку оттирают. Что за чертовщина! Он обошёл этот диковинный строй и удивился ещё больше — мужики, как свиньи, стоя на четвереньках, хватают ртами из корыта куски, хлебают бурду, торопятся набить брюхо и всё никак не могут. Ба, знакомые все лица! Назаров Василий Ермолаевич, петровский председатель — а как же без него в таком деле! Серафим Иванович Босой давится и ест, торопится, косится на соседей зло — брюхо друзей не терпит. Предисполкома здесь, районный прокурор. Эк, вас понагнало-то к кормушке! Вон Бородин кабановский суёт голову меж рук у Пестрякова — кореша. Давно ли стали?

— Место присматриваешь, брат?

Егор вздрогнул и оглянулся. Фёдор? Нет, не Фёдор — солдат, как исполин-памятник, в плащ-палатке, каске, с автоматом на груди. Лица не видно, а голос вроде братов.

— Фёдор? Ты? Живой?

— Жив, покуда помнят.

— Не знаешь, почему мужики-то голые?

— Народ их такими видит.

— Да, нет, люди кланяются им — они власть, они сила.

— Люди кланяются, а народ презирает. Народ — это память, это истина, это История. Хочешь, чтоб тебя таким запомнили?

— Что ты! — испугался Егор. — Хочу пинка дать под зад.

— Ну и дай.

Отпинать-то их всех не мешало, но начать стоило с Босого или Василия Ермолаевича, подумал Егор. Так, Назаров или Серафим Иваныч? Зашёл в тылы чавкающей компании. Чёрт, забыл, кто каким с какого края… Ну, тогда, на кого бог пошлёт! Разбежался, размахнулся крепкою ногой в яловом сапоге…

— Мужчина! Вы чегой-то распинались? Примите одежду…

Егор вздрогнул и проснулся. Немолодая пухленькая сестричка подала свёрток.

— Роды начались у вашей супруги — ждите, скоро результат будет.

— Не могу — ребёнок дома без присмотра.

— Ну, так поезжайте — своё дело вы уже сделали, теперь мы как-нибудь без вас.

Небо затянуло серой мглой. Когда Егор спрятал с крыши инструмент, собрал вскопанный картофель, закрапал дождь — не даром покойник во сне привиделся.

— Говорю, Фёдора во сне видал, пока в больнице сидел, — повторил Егор и окинул взором домочадцев.

Люся наигралась своими куклами и просила есть. Наталья Тимофеевна лежала с закрытыми глазами и открытым ртом. Так уж был сотворён её дыхательный процесс — вдыхала носом, а выдыхала ртом. Зато никогда не маялась горлом. Егор тревожить её не стал, но на всякий случай поднёс к губам пёрышко из подушки — оно затрепетало. Достал утку, расщипал её на кусочки в тарелку, поставил перед Люсей. В бульон сыпанул две горсти домашней лапши и необжаренный лук — так любил. Подкинул в печь.

За окном стало темней — дождь усилился. Егор разжёг керосиновую лампу. Люся поела и заклевала носом. Он сел на стул у изголовья кровати, позвал дочь. Та пристроилась на коленях, согрелась и засопела, уснув. Отец её тоже сомлел. Дважды вскидывал голову, отгоняя дремоту, а потом, не в силах бороться, пристроил её на дужку кровати.

Вздрогнул, проснувшись от Люсиного голоса:

— Баба. Баба.

Дочка одной ручкой тормошила его подбородок, пальчиком другой указывала на покойную. Почему покойную? Она жива. Она только что была жива. Но первый взгляд, просыпаясь, Егор бросил на лампу. Пламя колыхнулось — кто-то вышел ли, вошёл — хлопнув дверью. Дверь была на месте и недвижима. Душа отлетела, подумал Егор, и тогда назвал мать покойной.

Наталья Тимофеевна лежала всё в той же позе, но у открытого рта уже не трепетало пёрышко. Егор поднёс зеркальце для бритья, но и оно не затуманилось. Он взял её за руку.

— Мама, мама…

Потряс за плечо.

Егор поднял дочку на руки:

— Ты не боишься?

— Бабушка умерла, да?

— Да.

Белый больничный потолок отразил крик новорожденного, и Аннушка улыбнулась обескровленными губами.

— Вот мы какие голосистые, полюбуйтесь мамочка на сынка своего. Как назовёшь-то?

— Антоша… второй.

— Первый дома что ль? Папаша?

— Утонул.

— Ну, этот не утонет — вон, как бровки хмурит — сердится.

Завязав и обрезав пуповину, акушерка продемонстрировала ребёнка мамаше. Женщины улыбались.

А мне было зябко в этом лучшем из миров, больно от их процедур, и я сучил всеми конечностями, и вопил во всю силу своих маленьких лёгких.

п. Увельский 2007 г.