Анатолий Агарков - Самои
— Сыночка, сыночка мой.
По белой кофточке на спине сбежала чёрная струйка.
Егор вернулся в закатный час. Антошка лежал на столе, умытый, в белом белье. Никаких смертных признаков не выдавало чистенькое личико, только румянец стёк со щёк. С Анной отваживалась Наталья Тимофеевна. Все соседи разошлись — ушли на выборное собрание. Егор Кузьмич поцеловал сына в лобик, скрипнул зубами, застонал и, уткнув лицо в согнутую в локте руку, застыл за этим же столом. Дом сдавила ледяная тишина.
Поздно вечером постучался подвыпивший бригадир Ланских. Егор проводил его на веранду, налил в стаканы из прихваченной бутылки.
— Всё, Ягор, прокатили тебя. Другой теперь у нас председатель.
— Кто?
— Тимофей Бородин.
— Пусть будет.
Ланских покосился на него, выпил и сменил тему.
— А и дуры ж бабы — взялись топлого откачивать, а повернуть ума не хватило. Был у меня по молодости такой случай. Заехал в озеро коня поить, спрыгнул искупаться, чувствую — под ногами топлый. Подымаю — сосед. Спьяну дурень на мелкоте захлебнулся. Кинул через коня, сам в седло и домой. Стучу в ставень кнутовищем:
— Аксинья, мужик твой утоп.
А он прыг с лошадки:
— Хто утоп?
Пока брюхом на коне трясся, вся жижа с него вытекла, и сердце к жизни подтолкнулось. Во как! Долго ишо потом жил, правда, умом тронулся.
Егор молчал, не пил, рассказу не внимал. Ланских засуетился.
— Здесь парнишку хоронить будешь?
— Здесь.
— А сам как? Останешься?
— Не знаю.
Пошёл, от двери оглянулся:
— Ты, Ягор, лучше уезжай — много у тебя здеся врагов поднакопилось. Да и Тимофей не успокоится, пока не сживёт. Тебе спокойней будет.
— Уеду.
Так трагично закончилось второе хождение во власть Егора Кузьмича Агапова. Больше он не рисковал судьбой.
Эпилог
Умирала Наталья Тимофеевна. После недельного поста в тело пришла необыкновенная лёгкость, а голода совсем не ощущалось.
— Мама, да поешь ты, — ворчала Аннушка. — Нельзя же так.
Была она на последнем месяце и ходила утицей по землянке.
— И пить совсем не хочется, — шелестели старческие губы. — Чистой на небеса уйду.
— А? Что? — Аннушка досадливо отмахнулась.
Во дворе грохнул ружейный выстрел. Трёхлетняя Люся, игравшая с куклами на земляном полу, подняла тёмноволосую головку, Аннушка не обратила внимания, Наталья Тимофеевна вздрогнула:
— Егорка упал.
— С чего ты взяла? — удивилась сноха. — Уток стреляет — болото-то рядом.
Вошёл Егор Кузьмич, пригибая голову в низких дверях, с подстреленным селезнем. Показал трофей дочери, отдал жене. Та тут же пристроилась у печи щипать.
— Что с картошкой-то тянешь — а как дожди пристигнут? Выходила, на горизонт смотрела — вроде как насовывает.
— Да я что, разорвусь — и на дому один, и в огороде.
— Ты лешку вскопай да иди, колотись, а я повыбираю.
— Егор, — позвала с кровати Наталья Тимофеевна. — Посиди со мной.
Егор Кузьмич оглянулся на мать, кинул взор на двери, потоптался в нерешительности.
— Посиди. Помираю.
— Ну, что ты, мама, — Агапов сел на табурет у изголовья, пригладил матери седые волосы. — Вот, погоди, дом дострою, переселимся, и встанешь ты на ноги и побежишь с внучкой на перегонки.
— Када ты его достроишь, меня уже не будет.
— Потерпи: должны до холодов перебраться.
— Ты, Егорушка, двужильный, — Наталья Тимофеевна легко, одними пальцами погладили мускулистую руку сына. — Весь в отца. Такой был Кузьма Василич — спорый, сильный, мастеровитый. Любую работу правил, никогда в помощь не звал. Сколь уж в земле лежит — не упомню. Теперь мне свиданью назначает…
— Ты, мама, как скажешь, — откликнулась у печи Аннушка. — Он погиб едва сорок перевалил, а тебе уж восьмой десяток — какая вы пара.
Наталья Тимофеевна обиженно поджала губы:
— Ты думаешь, там, на небесах, года не идут? Идут.
Анна Егоровна опустила с колен утку:
— Так это… Люся наша первая, должно быть, в школу пошла… небесную.
Она склонила голову к плечу, задумалась. Внимая её словам, примолкли все, углубились в память. Только маленькая Люся бубнила что-то, тихонько выговаривая своей тряпичной воспитаннице.
Наталья Тимофеевна опять погладила руку сына.
— Ты с Нюркой-то помирись, на похороны позовешь, и помирись — хватит вам собачиться: не чужие.
Егор промолчал, накрыв своей широкой ладонью материну иссохшую руку.
— Матрёне сообщи.
Сын покосился на неё и легонько покачал головой.
— Умерла Матрёна. Как Леночку схоронила, жить не захотела и уморила себя.
— А что с Ленкой случилось?
— Проглядели девку — от аборта померла.
— Таньку с Егором позови.
— Нету Таньки — в войну всем семейством угорели. Егор уж с другой живёт — поди, не откликнется.
— Федосья?
— Вряд ли. Не в уме она — совсем блажная. А Илья родни чурается — думаю, не приедут.
— Лизка приедет.
— Лизка приедет, — как эхо повторил Егор.
— Вот кому повезло в жизни. И сколь же у меня детей было — одиннадцать? двенадцать? — всех не упомню. Любил Кузьма Василич мой ребятишек, до смерти любил. Особенно сынов. Оно и понятно — кому-то род продолжать. Тебе досталось. Фёдора корень пресёкся. Антон по молодости помер. Ты один Агаповым остался. Василич так и сказал, на фронт отъезжая, пуще всех береги последыша — он тебе и кормилец и поилец будет на старости лет. Так и вышло, по его.
Устала, глубоко вздохнула всей грудью, прикрыла глаза. Егор покосился на дверь, встал на цыпочки, осторожно потянул свою руку из-под материнской. Наталья Тимофеевна встрепенулась:
— Егор…
Поймала его взгляд.
— Сыночка, прости меня за Антошу — не досмотрела, не уберегла — моя вина.
Пришло время Егора до отказа наполнить грудь воздухом и тяжело выдохнуть.
— Век себя казнить буду, — продолжала Наталья Тимофеевна.
Поманила пальцем сына. Тот наклонился к её лицу.
— У Нюрки пупок вверх торчит — парнишку жди — верная примета.
— Дай Бог, — Егор потянулся перстами ко лбу, вспомнил, что неверующий и почесал его.
Егор Кузьмич вскопал несколько рядов картофельных кустов, посмотрел на землянку — над трубою вился дымок. Должно быть, Анна утку палит. Сейчас варить поставит и выйдет картошку выбирать. Это в её-то положении! А что поделаешь? Нет других помощников — один как перст бьётся — и дом надо до холодов закончить, и с огородом управиться.
Егор взобрался на крышу, заскрипел шлак под ногами. Кинул взор на округу — ни кола, ни двора — с него начинается улица. В исполкоме так и сказали, вбитыми колышками обозначив усадьбу, здесь будет новый микрорайон, стройся "пионер". До болота рукой подать — дичь не пугана, на берег выходит. Егор покосился на ружьё с патронташом, лежавшие рядом с плотницким инструментом. Стрелял с крыши в пролетавших уток, стрелял метко, не для баловства. Ещё вот задумка — плоскодонку сколотить, сетей навязать — только ленивый здесь не прокормится. Вздохнул — сначала дом.
Стропила поставлены, обрешётку закончить и можно толь раскатывать. Крышу закроет, окна вставит — рамы смастрячены, застеклены, ждут в сарае своего часа — и можно печку разжигать: новоселье. Внутри и по зиме копаться не зябко. Успеть бы до дождей: кончается бабье лето — двадцать третье сентября.
Егор пристроил доску к общему ряду, тремя ударами молотка пришил её гвоздём к стропилу. Работа закипела, увлекла — руки делают, а мысли опережают. Как толь без помощника стелить? Что-нибудь придумаю. Так думай!
Ложатся доски в ряд, ниже, ниже, скоро уж весь скат покроют. Показалось, крикнул кто-то. Егор наклонился, за стропила держась, кинул взгляд вниз, на подслеповатую — с одним оконцем — землянку. Потом посмотрел на огород. Аннушка уж три ведра картошки набрала — стоят вряд, его дожидаясь: ей-то не унести. Сама откинулась назад, на руку опёрлась, другой машет ему. Как матрос по трапу, мигом спустился по приставной лестнице лицом вперёд.
— Ой, Егор, началось.
— Подожди, потерпи.
Кинулся во двор, выкатил из сарая мотоцикл, топнул по рукоятке — завёлся. Бывает, что и не уговоришь, дёргаешь, дёргаешь — надо бы зажигание проверить, да где время взять. Побежал за женой. Привёл, осторожно придерживая за плечи.
— Садись.
— Егор, да разве ж можно так? Не доеду ведь…
— Ты ноги на одну сторону ставь и коленки прижми. Держись руками крепко, а я тихонько поеду.
Устроились, поехали.
— Ты бы маме сказал — потеряет ведь.
— Не потеряет. Тебя отвезу и вернусь — в больнице я на что.
— Брось, сегодня не работай. Картошку собери и отдохни. Утку довари, Люсю покорми. Мама, вот беда, совсем есть перестала — ты уж уговори, постарайся. Ой!
— Ничего, ничего, потерпи — подъезжаем.
