Дэймон Гэлгут - Арктическое лето
Только теперь Морган понял, что между ними установилось настоящее равенство. Раньше они лишь играли в то, что они равны, крича друг другу через разделявшую их пропасть, что никакой пропасти не существует. Но теперь буквально через кожу своего египетского друга Морган начал понимать, что есть на самом деле египетский мир, совсем непохожий на тот, в котором жил сам. Пока еще очень отдаленно, несовершенно, но осознал, что это значит – быть египтянином, работающим под началом англичан, а также испытывать ярость и унижение, неизбежные при таком положении. Когда пьяный старший сержант английской армии ударил Мохаммеда в челюсть, а взбешенный офицер хлестнул стеком по ноге, Морган почувствовал эти удары своей кожей. И его выводила из себя зарплата, которую получал Мохаммед, – всего-навсего два шиллинга в день, сумма, на которую едва можно было протянуть. А продолжительность рабочего дня, не оставляющая почти никакого времени для отдыха и развлечений!
– И я всегда в плохом настроении, – говорил Мохаммед, – что плохо для моего здоровья.
Несмотря на все это, Мохаммед относился к себе без малейшего снисхождения, и Морган, выходило, жалел его гораздо больше. Но он мало что мог поведать. В конце концов время стояло военное, и это была не Англия, где у Моргана нашлись бы и друзья, и широкие возможности.
В отчаянии Морган послал Мохаммеда с письмом к даме, заправлявшей правительственным бюро по найму. В тот момент ей нечего было предложить, но дама написала Моргану о том, как ей понравился Мохаммед, и что вскоре она даст ему должность клерка с зарплатой в целых пять шиллингов в день!
– Когда твой доход увеличится, – сказал ему Морган, – вырастут и твои желания.
– Иметь желания значит понимать жизнь.
– Это плохая мысль, хотя и верная.
Но с работой в должности клерка ничего не вышло, и Морган продолжал печалиться по поводу стесненных обстоятельств Мохаммеда. Чем ближе он узнавал молодого человека, тем более скудным казался ему его гардероб и более ограниченными перспективы. К нынешнему моменту Морган остро чувствовал разницу в их положении и не видел никакой возможности залатать эту брешь. Каприз судьбы, и ничего больше – и Мохаммед всегда будет бедным необразованным трамвайным кондуктором, а Морган – благополучным, сытым джентльменом без мозолей на руках. Он бы изменил такое положение вещей, если бы мог, но пока единственным, что ему оставалось, было использовать связи.
То есть вновь прибегнуть к помощи Фернесса. После их последнего разговора Морган не хотел вновь обращаться к Робину, но не видел иного выхода.
– Тот молодой человек, о котором я говорил в прошлый раз, – объяснял Морган. – Который работает на трамвае…
– Снова он? Я думал, ты больше не видишься с ним. Что он натворил на сей раз?
– Нет, все не так, – возразил Морган. – Он ничего плохого не сделал. Я просто хотел поинтересоваться, нет ли возможности найти ему место, работу с более высокой зарплатой.
Робин вздохнул.
– Морган, – сказал он. – Ты не прислушиваешься к голосу разума.
– А что неразумного в том, что я хочу помочь другу?
– Ничего, – ответил Робин. – Вопрос лишь в том, насколько верным является этот друг. В конце концов он местный. А я в прошлый раз пытался сказать тебе…
Он пожал своими костлявыми плечами и, всплеснув руками, произнес:
– Ты ввергнешь себя в неприятности, только и всего!
– Без сомнения. Но не из-за него. Прошу, верь мне, Робин. Я не последний дурак!
– Не уверен в этом, – покачал головой Робин, но в его неодобрительном тоне слышалась ироничная нотка. – Я поспрашиваю, и посмотрим, что можно будет сделать.
Помолчал и добавил:
– Но никаких обещаний!
* * *За последние недели из дома пришли письма с новостями, от которых Морган не мог отмахнуться: умирала Мэйми Эйлуорд, старейшая и ближайшая подруга его матери, а тетя Лаура, сестра отца, была очень больна. Мысли о долге и обязанностях терзали Моргана. Не следует ли ему оставить Египет и вернуться на родину? Он не питал никаких иллюзий по поводу того, что это означало. Поддайся – и золотое время будет безвозвратно потеряно. Ему уже не вернуться к Мохаммеду и к тому, что между ними происходило. И этот выбор Морган должен был сделать в полном одиночестве, поскольку не мог ничего объяснить ни Лили, ни тете Лауре.
Да и кому он мог рассказать о своей любви? Он написал о ней горстке друзей, остававшихся дома, но догадывался, каким абсурдным и нелепым выглядело его письмо. Конечно, в Египте его никто бы не понял. Тем не менее то, что он влюблен, не было для него секретом. В истории с Мохаммедом не существовало особого, определяющего момента, как в случае с Масудом в Париже. Скорее он влюбился посредством Мохаммеда, в силу чего любовь стала маленьким, четко очерченным пространством в самом центре его жизни, где ничто не отбрасывало тени.
Неспособность прийти к решению есть своего рода решение. Пока Морган колебался, время истекало и результат был отнюдь не самым плохим. Но его домашние дела внезапно явились ему в истинном свете, когда Мохаммед получил письмо, в котором говорилось, что его мать заболела и умерла.
Моргану до этого момента уже приходилось находиться рядом с близкими людьми, уязвленными страданием. Но с английскими друзьями было просто – чтобы ты мог выразить соболезнование или выказать участие, существовали определенные ритуалы. Здесь такое не работало. Морган не мог сопровождать Мохаммеда во время похорон, не мог разделить с ним бремя встречи с отцом и новой семьей отца. Он мог лишь узнать обо всем из короткого письма да ждать возвращения друга. Когда тот вернулся, то выглядел так, словно прибавил в весе, набрав массы, – печаль сделала его тяжелым. Он очень любил свою мать.
Это событие еще более приблизило Моргана к Мохаммеду, но в то же время отдалило. Он стал лучше понимать своего друга, однако, с другой стороны, все напоминало ему, какими разными жизнями они жили. Пропасть, разделяющая их, стала еще глубже оттого, что в Доме Печали появился новый постоялец – сводный брат Мохаммеда приехал с ним после похорон и, когда Морган навестил друга, сидел в углу и смотрел на него враждебным взглядом, полным злобы.
В то же самое время на собственной квартире Моргана случилась неприятность. Когда Мохаммед пришел к нему в воскресенье, чтобы поговорить и поиграть в шахматы, в комнату неожиданно заглянула Ирэн, которая, увидев, что они оба сидят на постели, издала непроизвольный крик.
После, конечно, Морган поговорил с ней.
– Этого юношу я встретил у Робина Фернесса, – солгал он. – Очень достойный молодой человек, я вам гарантирую. Я даю ему уроки английского языка.
– Но им нельзя доверять, – зашипела Ирэн. – Даже если вы думаете иначе. Нельзя же быть настолько доверчивым! У меня в доме так много ценностей…
– Я отвечаю за ваши ценности, – сказал Морган, и это ее успокоило. Но он решил больше не приводить Мохаммеда домой.
Их совместная жизнь всегда была мизерной, сложенной из кусочков и остаточков времени, по большей части занятого работой. Но теперь и этот крохотный островок сокращался до минимума. Место для встреч наедине отсутствовало, а встречи на людях были опасны. Мохаммед, более привычный к тому, что в его жизнь вмешиваются посторонние, относился ко всему философски; Морган же впал в уныние. Поэтому, когда от Робина пришло предложение, круто переменившее их жизнь, это не показалось чересчур ужасным.
Фернесс не забыл о просьбе Моргана и постоянно делал соответствующие запросы. Через несколько недель он сообщил Моргану, что кое-что нашел.
– Это работа в военной разведке, – сказал он. – Связана с войной. Правда, имеется один недостаток, если смотреть с твоей точки зрения. Работа в зоне Суэцкого канала, а значит, твоему приятелю придется уехать из Александрии.
Несколько недель назад Морган бы колебался, но сейчас у него не осталось никаких сомнений: зарплата вдвое больше того, что Мохаммед получал на трамвае!
– Я искренне благодарен тебе, Робин, – сказал Морган Фернессу.
– Ты имеешь в виду, что он принимает предложение?
– Конечно, он согласен работать.
Как Морган и думал, Мохаммед принял предложение с радостью и волнением. Правда, было одно небольшое сомнение.
– Я должен работать шпионом? – спросил он.
– Не знаю, – ответил Морган. – А это кажется тебе ужасным?
– Конечно.
Но, подумав немного, он лукаво улыбнулся:
– Впрочем, не очень.
До отъезда оставалось несколько недель, во время которых оформлялись документы Мохаммеда и его пропуск. Чувство спокойной обреченности, почти умиротворения, снизошло на обоих. Подспудно они оба понимали, что близость была лишь интерлюдией, а неизбежное расставание уже грозило им из недалекого будущего.
Это ясное спокойствие приняло конкретные формы однажды вечером, незадолго до того, как друзья попрощались. Брат Мохаммеда куда-то ушел, и Дом Печали оказался в их распоряжении. Тем не менее все шло как обычно. Словно выброшенные на берег пассажиры потерпевшего крушение корабля, они, обнявшись, лежали на постели, глядя в потолок и лениво лаская друг друга. Рука Моргана, как часто бывало, отправилась в странствия, но, вместо того чтобы прервать эти поползновения, Мохаммед оставался совершенно неподвижным. Мгновение подумав, он откинулся назад и принялся расстегивать свои льняные брюки.
