Дэймон Гэлгут - В незнакомой комнате

Дэймон Гэлгут

В незнакомой комнате

Часть первая

ВЕДОМЫЙ

Случилось это так.

Однажды в полдень он идет по маршруту, который ему указали ранее, и вскоре оставляет крохотную деревню Микены[1] позади. Спустя час или около того он уже в невысоких горах, поросших оливами и заваленных серыми камнями, откуда открывается вид на долину, плавно спускающуюся к морю. Он испытывает невыразимое счастье, которое способно охватывать его только в пути и одиночестве.

Дорога то взлетает, то резко сбегает вниз, и он, соответственно, видит то далеко вперед, то только дорогу. Когда окружающий пейзаж открывается, он ищет взглядом других людей, однако необозримый простор совершенно пуст. Единственные знаки человеческого присутствия — время от времени попадающие в поле зрения крохотные домишки вдали да сам факт наличия дороги.

Но в какой-то момент, поднявшись на гребень холма, он замечает в большом отдалении человеческую фигуру. Это может быть как мужчина, так и женщина, любого возраста. Куда идет человек — к нему или от него, — пока непонятно. Он наблюдает за ним, пока дорога не ныряет вниз, а на следующем подъеме уже четко различает, что человек идет навстречу. Теперь они оба следят друг за другом, притворяясь, будто это вовсе не так.

Поравнявшись, они останавливаются. Фигура оказывается мужчиной приблизительно его собственного возраста, облаченным во все черное. Черные брюки и рубашка, черные ботинки. Даже рюкзак черный. Во что одет первый мужчина, я не знаю, забыл.

Они приветственно кивают друг другу, они улыбаются.

— Откуда путь держите? — спрашивает мужчина в черном с акцентом, которого первый мужчина не может определить: вероятно, скандинавским или немецким.

— Из Микен. — Он указывает рукой назад через плечо. — А вы?

Человек в черном тоже неопределенно машет себе за спину.

— А куда направляетесь?

— К развалинам.

— Мне казалось, развалины вон там.

— Да. Но это другие развалины. Те я уже видел.

— Есть еще другие развалины?

— Да.

— Далеко?

— Думаю, километрах в десяти отсюда. Так мне сказали.

Мужчина кивает. Его красота мрачноватого типа; длинные шелковистые волосы спадают на плечи. Он улыбается, хотя улыбаться нечему.

— Вы откуда?

— Из Южной Африки[2]. А вы?

— Я из Германии. Где вы остановились в Микенах?

— В молодежном общежитии.

— Там полно народу?

— Я там один. Вы здесь еще побудете?

Мужчина отрицательно качает головой, длинные волнистые волосы колышутся.

— У меня поезд сегодня вечером. В Афины.

Этот разговор они ведут с забавной официальностью, стоя по разные стороны дороги, тем не менее в том, как они общались, есть нечто не то чтобы интимное, но близкое. Как если бы они уже где-то встречались, давным-давно. Но они прежде не встречались.

До развалин он добирается к середине дня. Я теперь даже не припомню, что это были за развалины. Пришлось перелезть через забор, было боязно собак, но собак не оказалось. Он бродит вокруг камней, колонн и выступов, пытаясь представить себе, как все тут было, но история не поддается воображению. Он сидит на краю выступающего над землей каменного пола, вперив невидящий взор в окружающие холмы, и думает о том, что происходило здесь в древности. Глядя на него сквозь время, я вспоминаю его грезы и более реально ощущаю свое присутствие в тех декорациях, нежели он ощущал тогда свое. Но у памяти свои представления о времени и расстояниях, отчасти он — это, безусловно, я, а отчасти — незнакомец, за которым я наблюдаю со стороны.

К тому времени, когда он снова возвращается к действительности, солнце на небе стоит уже низко, тени от гор протянулись через долину. В холодной синеве он медленно идет назад. Звезды высеивают над головой яркие клумбы, земля представляется огромной, древней и черной. Время ужина давно миновало к тому моменту, когда он добирается до деревни и идет по безлюдной главной улице. Магазины и рестораны закрыты, решетки на витринах опущены, ни в одном окне нет света. Он входит в открытую дверь общежития, поднимается по лестнице, идет по коридорам мимо комнат, заполненных рядами пустующих двухъярусных кроватей, везде темно и холодно, никто не приезжает сюда в это время года, доходит до последней, самой верхней комнаты, белого куба, подвешенного под гребнем двускатной крыши. Теперь он чувствует, что устал, голоден и хочет спать.

В комнате его ждет немец. Он сидит на одной из кроватей, зажав ладони между колен, и улыбается.

— Привет.

Он входит и закрывает за собой дверь.

— Что вы здесь делаете?

— Опоздал на поезд. Следующий будет утром. Вот попросил, чтобы меня поселили в вашу комнату.

— Понятно.

— Вы не возражаете?

— Просто удивлен, не ждал. Нет, не возражаю.

Он не возражает, но все же испытывает неловкость. Он уверен, что мужчина отложил отъезд не из-за опоздания на поезд, а из-за него, из-за разговора, который состоялся между ними на дороге.

Он садится на свою постель. Они снова улыбаются друг другу.

— А вы сюда надолго?

— Я тоже уезжаю утром.

— В Афины?

— Нет. В противоположном направлении. В Спарту.

— Значит, Микены вы уже осмотрели.

— Я тут уже два дня.

— А-а.

Теперь в комнате наступает тишина, во время которой оба сидят не шелохнувшись.

— Я мог бы на день задержаться. Я никуда не спешу. Мне здесь нравится.

Немец размышляет:

— Думаю, я тоже мог бы. Я так и не видел Микен.

— Их стоит посмотреть.

— Да?

— Да. Тогда я тоже остаюсь. На один день.

Такое ощущение, что они достигли согласия в чем-то, что не сводится к этой практической договоренности, но в чем именно — неясно. Уже поздно, холодно, и маленькая комната выглядит обшарпанной и уродливой в свете флюоресцентной лампы. Через некоторое время южноафриканец залезает в спальный мешок. Он смущен и, хотя обычно раздевается перед сном, сегодня этого не делает. Он снимает обувь, часы, два медных браслета, влезает в мешок и ложится на спину. Ему видны металлические перекладины располагающейся над ним кровати; бессвязные картины минувшего дня всплывают в памяти: развалины, дорога, корявые силуэты оливковых деревьев.

Немец тоже готовится ко сну. Он расстилает свой спальный мешок на кровати, где сидел. Разумеется, мешок тоже черный. Расшнуровывает ботинки, снимает их, аккуратно ставит рядышком на полу. Вероятно, в обычных обстоятельствах он раздевается перед сном, но сегодня тоже этого не делает. Часов он не носит. В черных носках подходит к двери, выключает свет, потом бесшумно возвращается к кровати и залезает в мешок. Несколько секунд ворочается, устраиваясь.

Южноафриканец что-то ему говорит.

— Я не расслышал.

— Как вас зовут?

— Райнер. А вас?

— Дэймон.

— Дэймон, спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Райнер.

— Спокойной ночи.

Когда он просыпается следующим утром, соседняя постель пуста, а из-за двери душевой доносится свистящее шипение воды. Он встает и выходит наружу, на крышу. Воздух морозный, сверкающий и прозрачный. Он подходит к краю и садится на парапет, все остальные деревенские крыши под ним, с запада на восток струится главная улица, в полях виднеются крохотные силуэты лошадей. Он очень далеко от дома.

Райнер выходит на крышу, вытирая полотенцем свои длинные волосы. Он во вчерашних черных брюках, но без рубашки, тело у него загорелое и упругое, идеальных пропорций. Он знает, что красив, и почему-то от этого кажется уродливым. Он стоит в солнечных лучах, вытирается, потом тоже пересекает крышу и садится на парапет. Полотенце теперь висит у него на шее, кожа от холода покрылась пупырышками, в жестких волосах, покрывающих грудь, металлом блестят водяные капли.

— Чем вы хотите заняться сегодня?

— Как насчет тех развалин?

Они отправляются на развалины. Он их уже видел, провел здесь вчера несколько часов, но сейчас смотрит на толстые стены, фундамент, фортификации и высокие склепы глазами Райнера, чье выражение лица не меняется по мере того, как он одинаково ровным шагом переходит с одного уровня на другой, сохраняя идеальную осанку длинного тела. Он ждет, сидя на камне, Райнер подходит и присаживается рядом.

— Расскажите мне об этом месте, — просит он.

— Я не так уж много знаю об истории, меня больше интересует мифология.

— Тогда расскажите о мифах.

Он рассказывает то, что помнит. Как одинокая женщина ждала возвращения мужа с далекой Троянской войны, вынашивая план отмщения за убийство дочери. Ничто не воспламеняет жажду мести сильней, чем горе, этот урок история преподает нам снова и снова. Она сливается в своей ярости с возлюбленным, тоже яростно мечтающим отомстить за свои страдания. И вот Агамемнон возвращается, везя с собой в качестве военного трофея наложницу, пророчицу, которая предвидит будущее, но не может его предотвратить. У Агамемнона за плечами десять лет тяжелой осады. Кассандра следует за ним в дом по ярким коврам, которые жена расстелила в его честь. Здесь обоих жестоко убивают. Агамемнона закалывают в ванне. По какой-то причине эта картина предстает в его воображении наиболее живо и реально. Огромный голый мужчина под ударами боевых топоров падает как подкошенный в алую воду. Почему жестокость так легко представить себе воочию, в то время как нежность всегда остается замкнутой в словах. И в самом окончании этой истории неизбежно таится следующий цикл горя и мести, то есть уже здесь начинается следующая история.