Дэймон Гэлгут - В незнакомой комнате

— Все это правда? — спрашивает Райнер.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, случилось ли это на самом деле.

— Нет-нет, это миф, но миф всегда зиждется на каком-нибудь реальном факте.

— А какой факт лежит в основе этого мифа?

— Не знаю. Хотя об этом месте люди долгое время думали, что оно не существует, вот вам и факт для начала.

— Меня не слишком интересуют мифы, — говорит Райнер, — давайте взберемся вон туда. — Он говорит о горе, возвышающейся за развалинами.

— Вон туда?

— Да.

— Зачем?

— Просто так, — отвечает он. И снова улыбается, в его глазах появляется особый блеск, содержащий некий вызов, которому невозможно противиться.

Они начинают взбираться на гору. В нижней части склона расположено вспаханное поле, которое они старательно обходят кругом, потом подъем становится круче, они продираются сквозь подлесок с переплетенными ветвями. Чем выше они поднимаются, тем беспорядочнее и опаснее становятся скалы. Примерно через час пути они выходят на более пологий участок склона, высоко над головой маячит вершина, но он не хочет идти дальше.

— Хватит, — говорит он.

— Хватит? — переспрашивает Райнер, глядя вверх. — С вас достаточно?

— Да.

Прежде чем ответить «хорошо», немец выдерживает паузу, и, когда они усаживаются на скале, на его лице играет странная улыбка.

Теперь развалины виднеются далеко внизу, среди них бродят два или три человека, кажущиеся отсюда игрушечными. Солнце поднялось уже высоко. Несмотря на время года, день теплый. Райнер снимает рубашку и снова обнажает свой плоский живот с пороховой дорожкой темных волос, ведущей ниже, ниже.

— Что вы делаете в Греции? — спрашивает он.

— Я? Просто путешествую. Просто смотрю.

— Смотрите на что?

— Не знаю.

— Как давно вы путешествуете?

— Несколько месяцев.

— И где успели побывать?

— Начал с Англии. Потом — Франция, Италия, Греция, Турция, теперь снова Греция. Куда поеду отсюда, не знаю.

Они замолкают. Немец смотрит на него, а он, отвернувшись, глядит вниз на долину, его взгляд скользит к ее дальнему краю, где возвышаются синие горы. За всеми этими вопросами стоит другой, на который ему не хочется отвечать, поэтому он спрашивает:

— А вы?

— Я приехал сюда, чтобы подумать.

— Подумать?

— Да, у меня дома проблемы. Я уехал, чтобы побродить несколько недель и подумать.

Райнер произносит это и закрывает глаза. Он молчит, но в его молчании — сила. Не как в моем, не как в моем. Я тоже снимаю рубашку, чтобы понежиться в теплых солнечных лучах. Потом, сам не зная почему, не останавливаясь на этом, он снимает башмаки, носки, брюки и остается в одном белье. Воздух больше не кажется теплым. Оба понимают, что он, худой, бледный и уязвимый на фоне серых скал, в некотором роде предлагает себя. Он закрывает глаза…

Когда он открывает их снова, Райнер деловито надевает рубашку. Выражение лица у него остается непроницаемым, оно ничего не выдает.

— Пора обедать, — говорит он, — я хочу спуститься.

Следующее, что вспоминается, — вечер. В некотором роде это перевертыш утра. Гаснут последние лучи дня, он снова сидит на парапете, Райнер снова в душе, откуда доносится шум воды. Потом шум прекращается. Чуть позже он выходит, опять без рубашки, с полотенцем на шее, пересекает крышу и садится рядом на невысокий парапет. Некоторое время они молчат, потом, словно отвечая на вопрос, который ему только что задали, Райнер сообщает, что приехал сюда, чтобы подумать об одной женщине.

Солнце теперь село за горизонт, на небе становятся видны первые звезды.

— О женщине?

— Да. Эта женщина живет в Берлине. Она хочет выйти за меня замуж. Я не хочу жениться, но если я не женюсь на ней, она перестанет со мной встречаться.

— Это ваша проблема?

— Да.

— И вы приняли решение?

— Пока нет. Но не думаю, что женюсь.

Деревня раскинулась на склоне, который полого спускается вниз на протяжении километра-двух, потом выплескивается на равнину, простирающуюся до моря.

Там, где начинается равнина, бежит железная дорога, по которой он сюда приехал, по которой завтра уедет. На ней поезд, его вагоны светятся изнутри желтым светом. Он наблюдает за тем, как поезд проплывает мимо.

— Я здесь тоже из-за другого человека, — говорит он. — Но я не пытаюсь ничего решить, только забыть.

— Я так и думал.

— Этот человек не женщина.

Райнер делает движение рукой, словно что-то отбрасывает.

— Мужчина, женщина, — говорит он, — для меня никакой разницы.

На первый взгляд это означает одно, но может означать и другое. Позднее вечером, в их комнатушке, готовясь ко сну, он раздевается до белья, как днем на скале, и быстро проскальзывает в спальный мешок. Сегодня очень холодная ночь. Райнер готовится лечь очень долго, складывает рубашку, носки, кладет их в пакеты. Затем снимает брюки. Делает он это с некой церемонностью, стоя посреди комнаты и аккуратно сворачивая их. Потом в одном белье, не черном, подходит к кровати, на которой лежу я, и садится на край. Он протягивает мне яблоко:

— Хотите? Нашел у себя в рюкзаке.

Поочередно передавая друг другу яблоко, они угрюмо откусывают от него и жуют. Один лежит, опираясь на локоть, другой сидит, подтянув колени к груди. Они почти неподвижны, лишь время от времени кто-то слегка протягивает руку с яблоком. Ни тот, ни другой не делают никаких решительных движений — один слишком испуган, другой слишком горд. И вот яблоко съедено, момент упущен. Райнер встает, зябко потирает плечи, в комнате холодно, и возвращается на свою кровать.

Свет все еще горит. Через некоторое время он встает, чтобы потушить его. Затем в темноте проходит к кровати Райнера и садится рядом с ним. У него нет яблока, чтобы предложить ему, и оба, шумно дыша, ждут какого-нибудь жеста со стороны другого, но ни один его не делает. Потом он встает и возвращается к себе. При этом он замечает, что дрожит.

Утром они снова ведут себя официально и корректно. Пакуют вещи.

— Дать вам мой адрес, — спрашивает Райнер, — может быть, когда-нибудь окажетесь в Германии?

Он сам вписывает адрес в маленькую книжечку, тщательно выводя буквы плотным почерком, потом просит его адрес.

— У меня нет адреса, нет дома, но я напишу вам адрес своей подруги.

Он дает ему адрес, после чего обмен можно считать завершенным. Вместе они пешком, по главной улице, покидают деревню, спускаясь по пологому склону к вокзалу. Их поезда отходят в разных направлениях с интервалом в несколько минут. Вокзал представляет собой домик в одну комнату и бетонную платформу на краю бескрайней зеленой равнины. Они здесь единственные отъезжающие пассажиры, единственный служащий за грязным окошком продает им билеты и, когда прибывает первый поезд, сам выходит на перрон, чтобы дать свисток. Южноафриканец поднимается в вагон, подходит к окну:

— До свидания, рад был познакомиться.

— Я тоже.

— Послушайте!

— Да.

— Почему вы всегда в черном?

— Я люблю этот цвет, — улыбается немец.

Поезд начинает медленно двигаться.

— Увидимся, — говорит Райнер, поднимая руку. Его фигура постепенно тает, отдаляясь, статичный пейзаж становится текучим и уплывает.

Он едет в Спарту, едет в Пилос. Через несколько дней после отъезда из Микен, в каком-то маленьком городке, проходя через сквер, он видит на экране стоящего в кафе телевизора взрывы бомб и пожары. Подходит ближе. Что это? Один из сидящих в кафе и смотрящих телевизор мужчин по-английски отвечает, что это война в заливе. Все ждали, ждали ее, и вот она идет, идет в двух разных точках планеты, но на одном телевизионном экране.

Он смотрит, но не воспринимает то, что видит, как нечто реальное. Слишком долгие блуждания по свету и отсутствие привязанности к месту лишили его ощущения причастности к чему бы то ни было, поэтому для него история вершится где-то в другом месте и никакого отношения к нему не имеет. Он просто проходит сквозь нее. Вероятно, ужас непосредственнее всего ощущается, когда ты дома. В этом одновременно заключается и спасение, и прискорбие. Он не несет на себе никакого морального бремени, но за отсутствие такового приходится расплачиваться бесконечной чередой засиженных мухами безликих, постоянно сменяющихся комнат, в которых он спит ночь за ночью. Но при этом все они — одна и та же комната. Чужая комната.

Дело в том, что по характеру он вовсе не склонен к странствиям, бродяжничество навязано ему обстоятельствами. Переезжая с места на место, он большую часть времени испытывает острое беспокойство, что придает всему окружающему возвышенность и яркость. Картина жизни складывается из последовательности малозначительных опасных штрихов, он не ощущает связи ни с чем, что его окружает, он постоянно боится умереть. В результате он почти никогда не чувствует себя счастливым в том месте, где пребывает в настоящий момент, что-то внутри побуждает его двигаться к следующему, и хотя у него никогда нет определенной цели, он всегда бежит прочь, прочь, прочь. Таков изъян его характера, который странствия превратили в обычное состояние.