Иосиф Герасимов - Вне закона
— Садитесь, Иван Никифорович, — и тут же подавил зевок; возможно, он плохо спал нынешней ночью, а может быть, решил показать, что дело предстоит скучное, да и на лице его отчетливо читалась скука. — Уж вы не обессудьте. Но надо было нам встретиться… Чрезвычайное происшествие у вас в институте, и мы решили, что лучше вы о нем узнаете здесь.
Иван Никифорович подобрался, он понимал: сейчас должно обрушиться на него нечто неожиданное и такое серьезное, какого, может быть, ему еще не приходилось испытывать в жизни, и нельзя дрогнуть, оступиться, нельзя упустить ни интонации голоса этого человека, ни мимоходом брошенного слова — все, все должно отпечататься в мозгу. Главное — хладнокровие. В такое состояние мужественной покорности Иван Никифорович научился себя приводить.
Белокурый взял папиросу из пачки «Казбека», но тут же, словно спохватившись, пододвинул ее к Ивану Никифоровичу.
— Спасибо, я не курю.
Усталый, даже сочувственный взгляд некоторое время был прямо направлен на переносицу Ивана Никифоровича, потом человек снова подавил зевок и раскрыл папку.
Теперь он говорил, не поднимая головы, нервно покусывая сразу же сделавшийся слюнявым мундштук папиросы:
— Ставлю вас в известность, товарищ Палий, что в институте и на экспериментальном заводе, подчиненном вам, раскрыта еврейская организация, поддерживающая постоянную связь с «Джойнтом». По нашим данным, кое-какие важные разработки члены этой организации намеревались продать американцам, чтобы пополнить фонд «Джойнта». Вот вам список этих людей, если их еще можно назвать людьми. Причем обращаю ваше внимание, что возглавлял организацию один из ваших заместителей, главный инженер Эвер. — С этими словами белокурый протянул список Ивану Никифоровичу, а сам встал и, разминая кривоватые ноги, не выпуская папиросы из зубов, прошел к окну, чтобы дать Ивану Никифоровичу возможность ознакомиться со списком.
Удар был на самом деле силен, однако же Иван Никифорович сразу воскликнул:
— Позвольте, мил душа, но… Эвер — эстонец!
Не поворачивая к нему головы, белокурый ответил спокойно:
— Ну и что?
У Палия пересохло в горле, он понял: пытаться кого-нибудь защищать — полная нелепица. Скорее всего, это дело готовилось давно, за его сотрудниками следили, а Эвер несколько раз встречался с иностранными учеными… Черт знает, что могло быть! Но кто там еще?.. Он не так уж хорошо знал всех работников института и завода, помнил главным образом тех, с кем трудился давно, в войну, ну, конечно, и всех начальников лабораторий и тех, кто сделал нечто существенное, отличился. Стал читать. Вторым шел Махт… Ну уж этого он знал прекрасно — великолепный инженер, волосатый толстяк, надежнейший работник, однако ж бабник, ни одной юбки не пропустит, но, кажется, последняя жена попалась ему властная; этот Махт отлично показал себя в эвакуации. Откуда только у него брались силы, когда надо было работать сутками? Обольет свое волосатое тело водой, оденется наскоро и — к печам…
Чем дальше Палий читал, тем более убеждался — у него забирали наиболее проверенных в деле людей; правда, многие из них в войну еще выглядели мальчишками, а сейчас, защитив свои кандидатские и докторские, посолиднели. Короче говоря — это был мозговой центр института, кроме них существовало еще десятка два людей их уровня, знаний и умения.
Его грабили на глазах, впору кричать: «Караул!» Не обратиться ли за помощью к военным, ведь он выполнял их заказы?
Палий взглянул, как задумчиво стоит у окна белобрысый, — спина его непроницаема, — и с ужасом понял: ничего не поделать, ничего, а если попытается, то его еще и самого включат в список… В этом заведении все возможно. Все! Здесь никто не защищен…
В самом конце списка стояла фамилия Арона Каминского. Совсем мальчик, пришел в институт без году неделя, но Эвер принес Палию две его разработки, и Иван Никифорович понял: от этого мальчишки можно ждать многого. Впрочем, только в таком возрасте и совершаются открытия, а Каминский оказался на его пороге, хотя сам этого не понял… Необычайно легкий, вязкий и в то же время выдерживающий высочайшие температуры сплав. Его ждут ракетчики… Кто его будет доводить, черт возьми?! Да ведь этот мальчишка — русский! Имя. Вот беда!
— Ознакомились?
Человек в сером костюме мягкой походкой подошел к Палию, взял из его рук список и, обойдя стол, сел на свое место, соединив в кулак пальцы и положив на них тупой подбородок.
— Вы хотите что-то сказать? — почти мурлыкая, спросил он.
— Да, — поднял голову Палий и пригладил бородку — это движение у него было машинальным, так он делал всякий раз, когда начинал доклад. — Эти люди… Без них будет сложно… если не невозможно, довести военный заказ.
— Военные знают, — кивнул, не мигая, человек. — Полагаю, и вы знаете: незаменимых нет. Обсуждений на этот счет быть не может. Преступление совершено, далее следует расплата. И вообще…
Он помедлил и теперь уж произнес шершавым, резким голосом:
— Этой нации, — и на лице его возникла брезгливость, — выражено государственное недоверие. Ваш начальник первого отдела оказался не на высоте. Мы его убираем. И буквально завтра к вам придет новый товарищ, с серьезным опытом. Попрошу оказать ему содействие. Возможно, мы еще не всех выявили… Во всяком случае, институт ваш должен быть стерилен.
В это время зазвонил телефон, медленным движением белобрысый снял трубку, сказал:
— У аппарата.
Он вслушался, и нечто наподобие усмешки скользнуло по его губам.
— Ну, лады, — ответил он и положил трубку, снова собрал пальцы в кулак, уложил на них подбородок и сказал: — Ну вот, мне сейчас доложили, что операция по очищению вашего института закончена. Дайте ваш пропуск, я подпишу. В приемной поставят печать… И все же, Иван Никифорович, должен вам сказать, что вы лично пользуетесь известным благорасположением. Это пошло вам в зачет. Иначе бы за потерю бдительности вам, пожалуй, пришлось бы как минимум поплатиться местом. Это я вам говорю, чтобы вы впредь были повнимательнее при подборе работников.
— У меня есть отдел кадров, — ответил Палий, чувствуя, как к нему возвращается уверенность: он понял — его вызывали сюда не для ознакомления со списком, а чтобы во время арестов его не было в институте, иначе он, пожалуй, мог бы поднять шум, стал звонить по известным только ему телефонам; вряд ли, конечно, это что-либо изменило бы, но, видимо, тот, кто проводил операцию, посчитал: лучше все сделать тихо, без лишнего шума. Палий взглянул на часы. Было около двенадцати, а на одиннадцать он назначил совещание, и здесь, на Лубянке, конечно, это знали.
Иван Никифорович посмотрел сверху вниз на человека в сером костюме; теперь, когда тот подошел близко, он выглядел совсем коротышкой, и у Палия мелькнуло: в лице его есть нечто дебильное, хотя говорил тот гладко.
Он отдал Палию пропуск и сказал:
— Вас довезут на моей машине. Она у подъезда, — и неожиданно осклабился: — Рад был познакомиться… Возможно, встретимся.
Последнее показалось угрожающим, может быть, только показалось…
Когда Палий сел в машину на заднее сиденье и она мягко двинулась с места, то почувствовал — рубаха прилипла к телу; и тут же ему стало так мерзко, что захотелось завыть в голос. Никогда… нет, никогда, даже в самые сложные годы своей жизни он не испытывал подобного унижения, хотя внешне все выглядело благопристойно. Унижение было внутренним, и порождено оно было липким страхом, таким, от которого ты в одно мгновение из уважаемого академика, у которого под началом немало выдающихся ученых, с которым почтительно говорит президент Сергей Иванович Вавилов, которого приглашают изредка на приемы в Кремль, — превращаешься в ничто. Над тобой нависает неведомая сила в облике бесцветного коротышки в сером костюме, с большими ладонями громилы и выговаривает, как мальчишке, мягко угрожая. Да, сила на его стороне, и этой силе нечего противопоставить… Полная беспомощность. Вот что самое мерзкое.
5
Палий доехал до института, быстро поднялся по лестнице, не замечая застывших в страхе сотрудников, прошел к себе. В приемной его встретила бледная до синевы Клавдия Сергеевна, его давний секретарь; она открыла рот, прижимая руки к груди, но Палий не дал ей ничего сказать, бросил:
— Ко мне никого. По телефону не соединять!
Войдя в кабинет, он на ходу начал снимать парадный пиджак с орденами, бросил его в кресло, содрал галстук и пошел в угол за занавесочку, где был у него умывальник, обильно пустил воду, намылил руки и стал умываться; вода потекла за шиворот, но он не обращал на это внимания. Лишь после того, как вытерся полотенцем, взглянул на себя в зеркало. Он сам себе был неприятен. Отвернулся, взял со стола бутылку с минеральной водой, открыл, жадно выпил, плюхнулся в кресло. И только расслабив тело, оказался способным размышлять… Произошло ужасное — аресты работающих с ним людей и особенно Эвера. Как бы этот коротыш в сером ни утверждал, что нет незаменимых, все же Эвер был незаменим. Он умел работать быстро, решительно, не боялся риска и поэтому выигрывал; нестандартность его мышления при отличной инженерной школе очевидна, и потому он шел туда, куда даже Палий не смел проникнуть мыслью, ибо он-то риск всегда ограничивал. Без Эвера жить Палий не мог. Все, что сделано институтом, под чем стояла подпись Палия, по-настоящему рождено в голове Эвера, а им, Иваном Никифоровичем, лишь одобрялось и проверялось, хотя при удаче главным автором считался он; и не только потому, что был руководителем, но он умел очень тонко теоретически, с позиций современной физики и химии обосновать сделанное. Палий знал — в случае провала ему всегда есть на кого сослаться; Эвер, этот сухой, застегнутый в буквальном и переносном смысле слова человек, не расстающийся со своим полувоенным кителем с необычными медными пуговицами, словно бы сам подставлялся, чтобы в случае чего прикрыть собой Палия. Такого он более не найдет.
