Иосиф Герасимов - Вне закона
…Арон стоял в шашлычной, подле узкой стойки, повернувшись к стене, и допивал пиво. То, что произошло во дворе с типчиками, пришедшими к Чугуну, развеивалось, отходило, и он думал: а с Чугуном я поговорю, ведь так давно знаем друг друга, тот связался с какими-то сволочами… Еврей, не еврей. Кому какое дело? Агитаторы что-то бормочут, вычитывая из газет всякую чепуху, — мало ли что пишут? Ну есть эти космополиты безродные, да Арон-то при чем? Все же его отец Михаил Аронович Каминский погиб на войне, был инженером, хорошим инженером, все об этом говорят, и во дворе его уважали, и на работе. Тот же Чугун всегда отца добрым словом поминает.
А сам Арон? Он же нужен на заводе! Все время чувствует, что нужен, к нему разные ребята приходят: Ароша, помоги просчитать, он всегда помогает, да как же иначе?.. А, ну их всех. Дерьмо всегда есть, и хочешь не хочешь, как ни бережешься, все равно на него наступишь.
Так, успокоив себя, он вышел из шашлычной, подумал: вечер испорчен, шляться не хочется, в кино тоже, лучше дома почитать, и мать будет довольна, она всегда тревожилась, когда он исчезал надолго. Толпа поредела, и он быстро добрался до каменных ворот; вернее, это были не ворота, а арка с крепкими крюками, торчащими из кладки, когда-то на них и навешивали ворота, сейчас же это был просто вход в проходной двор. Уже смеркалось. На скамье у доминошного столика сидел Чугун, курил, его собутыльников не было.
Арон хотел пройти мимо, показывая этим свое презрение к Чугуну, но тот сразу его раскусил, загоготал тяжело, с хрипом, сказал:
— Арошка! Брось… Они же придурки. У них по одной извилине, и те прямые.
— А что же ты с ними?..
— А я не с ними. Это они бутылку притащили, мосты наводить. Я сам по себе… Однако ты хорошо их. Только имей в виду, этот Пугач, в плаще, тоже штучка крепкая. Я бы не остановил… Он финку кидает без промаха. Но вообще ты молодец. Кое-чему я тебя все же выучил.
— Не ты один.
— Топай ко мне. Разговор есть. Вот и решил подождать. — Он оглянулся, увидел, что двор пуст, кивнул: — Иди первый. Ныряй в мою нору. В сенцах обожди… Я сейчас.
Честно говоря, Арону хотелось послать его подальше, но было в голосе Чугуна что-то такое, что Арон решил: ладно, загляну к нему, хотя бывал у Чугуна редко, сейчас даже не вспомнишь, когда забегал в последний раз. Вход в полуподвал был неподалеку от подъезда с тяжелой, облупившейся дверью, за которой начиналась грязная лестница, ведущая на второй и третий этажи. Арон жил на втором, там же в квартире ютились еще семь семей. А вот Чугун обитал хоть и в полуподвале, но один, и вход у него был отдельный.
Арон постоял в полутьме, потом услышал дыхание Чугуна, тот звякнул ключами и растворил дверь, но света зажигать не стал, прошел к окну, задернул темную штору и только после этого включил лампу, свисающую на голом сером шнуре с потолка. Вообще-то у него было не так уж и плохо, комната большая, широкая деревянная кровать, громоздкий, покосившийся шкаф малинового цвета, над кроватью висела большая рамка со множеством фотографий. Было душно.
— Выпить хочешь?
— Нет, — ответил Арон. — Я пива хлебнул. А ерша не люблю.
— Дам пива. Есть пара бутылок.
Он отворил узкую дверь в кладовку, где хранились у него припасы, достал оттуда кусок рыбца, две бутылки пива и стаканы.
— Давай, Ароша.
Он сдернул с себя суконную гимнастерку, остался в майке. Арон знал: у Чугуна вся спина в шрамах, это от гранаты, разорвавшейся рядом; он ведь с полгода по госпиталям мотался.
Они сидели друг перед другом за столом, покрытым клеенкой, изрядно затертой; отдирали мягкие волокна рыбца, он был нежен, в меру солен и хорошо шел под пиво.
Чугун не торопился, поглядывал зорко на Арона, наконец сказал:
— Ты бы поберегся, парень. Может, тебе даже смыться куда-нибудь, да побыстрее.
— Зачем?
— Тут Хведя с одним типчиком стали вертеться, тобой интересуются. А я этих гнид за версту чую. Видно, команду получили. Ты только не рыпайся. Я ведь к тебе с добром. Наученный. Отца как до войны брали, тот же Хведя тут нюхал да дворняжка Хаким. Он потом и понятым был… Отца-то дома брали. Я все помню… Политика нашли! Рабочий мужик. Ну, ляпнул что-то там. Им, видишь ли, в ту пору рабочих надо было.
— Ты о нем знаешь что?
— Откуда? И это ж надо — сколько друзей-товарищей у него было, а как забрали — ни одного. Вот только твой батя… Ты небось и не знал, что он к нам заходил. Иногда и денег матери даст, хотя ведь и у самих не густо. Какой-то гад слух пустил, что он ее полюбовником был. Узнал бы, кто, — убил. Мать ведь больна была, какие ей там полюбовники… Что характерно, Ароша, люди в настоящее добро никогда не верят. Всегда какую-нибудь пакость напридумывают.
Арон слушал Чугуна, и то слабое чувство тревоги, что поселилось в нем в последние дни и которое он так упорно гнал от себя, стало усиливаться, он понимал: Чугун зря говорить не будет.
— Куда же мне смываться?.. О чем ты говоришь?
— Да хоть на картошку. Небось от завода люди едут. А там, может, и отсидишься или еще куда рванешь. У нас ведь все волнами. Волна прокатит…
Арон выпил пива, взглянул в непроницаемые глаза Чугуна, и ему вдруг сделалось страшно и тоскливо; он все больше и больше верил в то, что сообщил ему Чугун… Ну за что же его брать? Он работает, никуда не суется. Его и не интересует-то ничего, кроме дела. Чугун вот якшается с блатными, все это знают…
— А может, Хведя твой врет? — спросил он.
— Нет, — ответил, как отрубил, Чугун. — Он у меня с ладошки кормится, я ему с каждого скачка на лапу даю. Не давал бы, он бы меня давно замел… И не только ему даю, но и его начальнику. Пока они есть — мне утонуть не дадут.
— А ты что, Чугун, в блатные пошел?
— Зачем же? — хмыкнул он в ответ. — По ксивам я шофер. Так и есть. Сходи вон в наш гараж, тебе там скажут. А остальное… Ну, это я кое у кого беру излишек. А то попривыкли в войну и ртом и задницей за счет народишка хватать. Я на брюхе ползал, к немцам в траншеи вваливался… Не хотят добровольно делиться, я и беру. Мне, между прочим, тоже хочется и в «Арагви», и в «Гранд-отель» сбегать, и деваху пошикарней заполучить… Да ты за меня не бойся. Это Хведя должен меня бояться… Да потом, Ароша, я хорошо со смертью нацеловался, страха во мне нет. Но и веры нет. Никому. Особенно той сволочи, — ткнул он куда-то пальцем вверх.
Лицо его совсем отяжелело, и злая, страшноватая усмешка скривила губы.
— Ну, я тебе все сказал, — жестко произнес Чугун. — Постарайся смыться прямо завтра. Иди добровольцем на картошку… Хоть слабая надежда, что пронесет, но все же есть! Дуй!
4
В это утро Иван Никифорович Палий чувствовал себя бодро, он хорошо выспался и тут же в спальне, раскрыв окна, выходящие во двор, сделал свою «китайскую» зарядку, которой обучился, когда жил в Швеции; такой зарядкой увлекался Руго Бекман, веселый толстячок, автор «кислородной» теории сплавов. Палий прожил рядом с ним три месяца, однако с тех пор ничего не знал об этом человеке да старался нынче о нем и вообще не вспоминать, хотя многим был ему обязан. Даже вот этой неспешной зарядкой, приносящей бодрость телу.
Насвистывая арию герцога из «Риголетто», отправился в ванную, поблаженствовал в теплой воде, растерся махровым полотенцем и посмотрел в зеркало: худощавое лицо, обострявшееся книзу коричневой, аккуратно подстриженной бородкой, тонкие усики над ровной губой, прямой нос и яркие голубые глаза. Он должен был производить впечатление.
Иван Никифорович вошел в столовую, где молчаливая и опрятная домработница накрыла на стол завтрак. Он чуть ли не с детства привык, чтобы по утрам подавали овсянку, яйцо, яблоко и кофе со сливками. Все же он вырос в семье русского дипломата, и детство его прошло в Лондоне. Сейчас уж трудно объяснить, почему он выбрал для себя Горную академию и получил там образование. Видимо, прислушался к отцу, который всегда считал: дворянин должен обладать знаниями естественных наук, чтобы уметь применить их в жизни, большинство выдающихся ученых России, говорил он, вышли из дворян. Во всяком случае, в Иване Никифоровиче рано проявилась склонность к математике и физике, а блистательные работы таких российских мастеров, как Амосов, приводили его в восторг.
И все же металл был прежде делом более купеческим, им торговали, а промышленники вышли из купцов, а то из оборотистых мужиков. Но Палий смотрел шире: он занимался новой и увлекательной наукой, способной приблизиться ко многим тайнам природы, и потому видел разницу между инженерной деятельностью и научной, полагая последнюю более высокой, позволяющей рассматривать закономерности мироздания.
Яблоко было чудесным — алма-атинский апорт. Он разрезал его ножом на дольки и, вдыхая свежий аромат, прожевал неторопливо, а потом уж подвинул к себе овсянку. Сегодня он не спешил, машина должна заехать в половине одиннадцатого, лишь на одиннадцать назначено совещание, а ранее появляться у себя в кабинете не следует.
