Иосиф Герасимов - Вне закона
Яблоко было чудесным — алма-атинский апорт. Он разрезал его ножом на дольки и, вдыхая свежий аромат, прожевал неторопливо, а потом уж подвинул к себе овсянку. Сегодня он не спешил, машина должна заехать в половине одиннадцатого, лишь на одиннадцать назначено совещание, а ранее появляться у себя в кабинете не следует.
Вчера в академии он сделал доклад, все прошло удачно, ему аплодировали, и президент пожал руку, поздравляя с удачей, хотя, надо сказать, обстановка была пакостная, не проходило и месяца, чтобы кого-нибудь не подвергали обструкции, были запретны ссылки на всяких западных учёных, а без них делать доклады стало крайне сложно, однако ж ссылаться только на российский приоритет тоже было непристойно. Вся тонкость заключалась в том, чтобы суметь проскочить в игольное ушко так мягко и гладко, дабы никто не заметил, что, цитируя Грум-Гржимайло, он опирается не на него, а на Бессемера или Мартена. Если кто это и заметит, то постарается смолчать. С Палием связываться не хотели, знали, что большинство работ его делается по заказам военных и на критику их наложено табу, хотя в докладе им были высказаны общие концепции по физико-химическим проблемам.
Лысенко сидел в первом ряду, в черном костюме, слушал внимательно, вытянув вперед ноги; его аскетическое лицо с косым зачесом волос было загорелым и уверенным, и, когда Палий закончил, Лысенко зааплодировал одним из первых. Палий про себя усмехнулся: «Лицедей. Ведь ни черта не понял, а туда же…» Лысенко боялись, старики старались его обходить стороной, а те, кто помоложе, низко раскланивались. Палий же его презирал за всю ту шумиху, которую он поднял в стране и которая никак не могла утихнуть; и еще он презирал его за мужицкие манеры, а тот нарочито их подчеркивал, демонстрируя этим, что не просто вышел из народа, но и сам есть не кто иной, как народ. Он его презирал, но понимал — выказывать это презрение нельзя, всегда надо оставаться дипломатом, в науке не следует наживать врагов, они сами нарождаются и чаще всего маскируются под друзей.
Окна столовой выходили на улицу Горького, сквозь раздвинутые занавеси можно было видеть серый угол Центрального телеграфа, а левее открывалось небо. Если подойдешь к самому окну, то разглядишь здания булочной и театра имени Ермоловой. Шум улицы долетал в раскрытую форточку, однако спальня и кабинет Палия выходили во двор, там было тихо, а он ценил тишину. Он занял эту квартиру в сорок пятом, как получил Сталинскую премию и награжден был орденами; после приема у Сталина ему позвонили из Моссовета и попросили приехать за ордером, он и сам не ожидал, что получит жилую площадь именно здесь, где квартировали знаменитые актеры, ученые и другие известные стране люди.
Палий уже заканчивал завтрак, как раздался телефонный звонок, он недовольно поднялся, подошел к тумбочке, снял трубку.
— Иван Никифорович? — спросил бархатистый басок, он был вежлив, но в нем чувствовалась уверенность. — Прошу извинения за беспокойство. С вами говорят от Абакумова.
Палий не понял, кто это — Абакумов, но ему тут же напомнили:
— Министерство госбезопасности.
Сразу стало не по себе, противный холодок пробежал по телу — ничего хорошего от такого звонка ждать нельзя, однако же он не допустил паузы, ответил как можно доброжелательнее:
— Да, здравствуйте. Я слушаю вас.
— Нам бы хотелось, чтобы вы нас навестили. Это ненадолго.
— Хорошо… У меня машина будет к половине одиннадцатого. Через полчаса.
— Не будем ее ждать. Мы вышлем свою. Захватите с собой паспорт.
Он положил трубку и сразу же вернулся к столу, где стоял графин с водой, торопливо выпил, чувствуя удушье… Черт их знает, что им от него надо… Все неприятности, связанные с этим учреждением, навевающим страх на всю державу, по непонятным причинам миновали его до войны, а во время войны и после нее он стал видным человеком, которому покровительствовал Сталин, да иначе и не могло быть: Палий хорошо поработал на оборону. Военная промышленность не обходилась без его разработок, почти каждый день к нему наведывались различные генералы… Сталин и Молотов жали ему руку, соответствующий снимок печатался в «Огоньке»…
Но все это не могло защитить от организации, откуда раздался звонок, для тех, кто орудует на Лубянке, преград нет, власть их беспредельна, и сейчас он может уйти из дома и никогда более не вернуться, как это недавно случилось с академиком Иосифом Федоровичем Григорьевым, создавшим великолепную классификацию руд. Палий был знаком с ним, изредка общался… Возможно, из-за этого? Да мало ли из-за чего. Во всяком случае, туда, чтобы погладить по головке, не вызывают.
Иван Никифорович поспешил в спальню, где стоял широкий шкаф, выбрал из него официальный черный костюм с орденами, белую рубаху и скромный в мелкий синий горошек галстук, торопливо оделся, долго не мог застегнуть запонки, и это его раздражало. Едва он успел причесаться, разгладить свою бородку клинышком, как раздался звонок в дверь, и он услышал — открыла домработница, вежливый голос спросил:
— Иван Никифорович готов?
Он поспешил на этот голос, увидел в прихожей молодого человека в сером костюме с обыкновенным, невыразительным лицом; молодой человек сразу же поклонился. Иван Никифорович хотел взять свою трость, но раздумал — не следует ничем раздражать.
— Да, да, здравствуйте, — сказал он несколько торопливо.
Молодой человек услужливо открыл перед ним дверь, кабина лифта стояла тут же. Молодой человек почтительно прислонился к стенке, словно боясь как-нибудь неловко задеть Палия.
Черный «ЗИС» стоял во дворе, сверкая хромированными стрелами; молодой человек открыл заднюю дверцу, пропустил Ивана Никифоровича в просторный салон, а сам быстро шагнул вперед и очутился рядом с шофером. Машина сразу же мягко двинулась с места и проехала под аркой, остановив с обеих сторон потоки прохожих; милиционер, увидев ее, взмахнул жезлом, и тут же на улице Горького замерло движение, машина сделала необычный разворот и, выскочив на Охотный ряд, миновала гостиницу «Москва», стремительно поднимаясь к Лубянке.
Они обогнули тяжелое здание с массивным цоколем и остановились у бокового входа, подле которого никого не было, и сразу же молодой человек сорвался с места, чтобы открыть перед Палием дверцу «ЗИСа». Он вышел и оказался перед серой шершавой гранитной стеной.
— Иван Никифорович, ваш паспорт.
— Ах, да, да…
Он достал паспорт из кармана, молодой человек ловко вложил в него бумажку:
— Идемте.
Тяжелые двери открылись, и Иван Никифорович оказался в холле, стены которого были облицованы серым мрамором, возле дубовой перегородки стояли навытяжку двое военных с красными солдатскими погонами, сверлили глазами вошедших; Палий протянул паспорт, один из военных взял его, сверил с пропуском, пристально поглядел на Ивана Никифоровича, снова в паспорт и снова на него и только после этого сделал шаг в сторону, щелкнул каблуками, давая понять, что можно проходить. Тут же оказался рядом молодой человек, указал на широкую лестницу, укрытую красной ковровой дорожкой, проговорил:
— На второй этаж, пожалуйста.
На втором этаже справа и слева были высокие двери, и около каждой стояли так же, как и у входа, по два солдата, один из них протянул руку, и досмотр паспорта и пропуска повторился; лишь после этого Палий и сопровождающий вошли в коридор; тут уж были двери в кабинеты, и молодой человек ввел Ивана Никифоровича в небольшую приемную. За секретарским столиком сидел полный капитан; увидев Палия и его сопровождающего, тотчас вскочил:
— Минуточку, доложу.
И на самом деле вернулся сразу и открыл дверь в кабинет:
— Прошу вас, Иван Никифорович.
Это был небольшой кабинет, отделанный — от паркетного пола до потолка с аляповатой лепниной — деревянными панелями, окно зашторено сборчатыми занавесками, какие Палий видел во многих официальных учреждениях высокого ранга, однако света было достаточно. За широким письменным столом сидел человек с плоским деревенским лицом, белокурые волосы его, которые должны были бы торчать торчком, прилизаны, с аккуратным пробором в правой стороне, и когда он привстал, то оказался низенького росточка, протянул, однако, широкую лапищу. Одет он был тоже, как молодой человек, в серый костюм, только материал подороже, да и сшит костюм поскладнее, подбит в плечах ватными подушками — так ныне было модно. Проговорил запросто:
— Садитесь, Иван Никифорович, — и тут же подавил зевок; возможно, он плохо спал нынешней ночью, а может быть, решил показать, что дело предстоит скучное, да и на лице его отчетливо читалась скука. — Уж вы не обессудьте. Но надо было нам встретиться… Чрезвычайное происшествие у вас в институте, и мы решили, что лучше вы о нем узнаете здесь.
Иван Никифорович подобрался, он понимал: сейчас должно обрушиться на него нечто неожиданное и такое серьезное, какого, может быть, ему еще не приходилось испытывать в жизни, и нельзя дрогнуть, оступиться, нельзя упустить ни интонации голоса этого человека, ни мимоходом брошенного слова — все, все должно отпечататься в мозгу. Главное — хладнокровие. В такое состояние мужественной покорности Иван Никифорович научился себя приводить.
