Иосиф Герасимов - Вне закона
Иван Никифорович знал Эвера давно. Была война. Они оказались в уральском городе, нищие, голодные, ютились по чужим квартирам, оборудование их было разбросано чуть ли не по всей Восточной Сибири. И когда Палий пришел к секретарю обкома, полному человеку с тяжелыми синяками под глазами, тот никак не мог уразуметь, зачем этот ученый к нему пожаловал, сейчас не до него, сейчас нужны заводы, а стоят глухие морозы, и от секретаря под угрозой расстрела каждый день требуют, чтобы он наладил выпуск танков и другого оружия. Все же, услышав, что Палий член-корреспондент академии, секретарь выписал ему пайковые карточки на несколько сотрудников. Эвера тогда при нем не было. Он появился позднее, после того, как Палий дал телеграмму Сталину, что работники института готовы помочь промышленности. Эвера рекомендовал обком как приезжего специалиста.
Эвер сразу включился в дело, пропадал сутками у плавильных печей и прокатных станов, влезал во все мелочи, и когда люди Патона предложили сварку танковых корпусов вместо клепки, у Эвера уже были разработки: что делать с металлом, чтобы броневой лист был прочен и хорошо сваривался. Иван Никифорович снова дал телеграмму Сталину, а через два дня за ним прислали машину из обкома, и тот же секретарь встречал его у входа; он мягко ступал в белых бурках, обшитых желтой кожей, говорил: через десять-пятнадцать минут Палию предстоит разговор со Сталиным, попрекнул Ивана Никифоровича, что тот не посвятил его в разработки, и попросил коротко раскрыть саму суть. Едва Палий закончил рассказ, как раздался телефонный звонок, все, кто был в кабинете, встали, секретарь снял трубку, проговорил:
— Да, товарищ Сталин, он здесь…
Палий отлично помнит, как дрогнула его рука, когда он взял тяжелую телефонную трубку. Сквозь потрескивание услышал голос:
— Здравствуйте, товарищ Палий…
Слова он разбирал с трудом, и голос ему казался незнакомым, чужим, словно говоривший с трудом ворочал языком… Сейчас в подробностях не вспомнить того разговора, но суть его сводилась к тому, что обкому даны все нужные распоряжения и от института Палия очень многого ждут, сейчас все трудятся на износ, и надо, чтобы люди не жалели себя; Сталин осведомился, кто у него помощники. Палий первым назвал Эвера. И тут же услышал, как Сталин кому-то сказал:
— Запишите: Эвер Рейн Августович…
Да, Сталин об Эвере знает. Говорят, у него хорошая память на имена. И когда Иван Никифорович получал первую Сталинскую премию, вместе с ним получал ее и Эвер. А вот вторую… Это уж непонятно. Палий после войны стал действительным членом академии; ему предложили оформить документы на вторую Сталинскую премию, он включил в список Эвера и других сотрудников, но премию дали ему одному. Конечно же, это насторожило, но только его, Эвер же приехал к нему домой поздравлять, привез огромный букет роз — бог весть где добыл, был весел, и Палий нисколько не сомневался, что Рейн Августович радуется искренне.
Четвертый год шел после войны, но то была целая эпоха, они оснастили институт и экспериментальный завод новейшим оборудованием, им хорошо помог Курчатов, потому что был в них заинтересован, и они резко вырвались вперед; инженеры и ученые сумели притереться друг к другу. Сделанное ими никак не могло просочиться на Запад; он ведь был знаком с разработками американцев и шведов — те шли иным путем… И вот — какой-то «Джойнт». Надо быть тупоумным, чтобы принять это всерьез; ведь если бы Эвер «работал» на кого-то, то на Западе давно бы, даже в войну, мог появиться броневой лист, подобный тому, какой они выпускали на Урале, но ведь не появился, как и другие, не менее важные изделия… Чепуха! Арест двадцати девяти — это явный удар по нему самому. Кто его нанес?
Академическая среда после войны резко изменилась. В нее влились странные люди: кого насадил Лысенко, против его рекомендаций не выступали, другие пришли непонятными путями, это были вовсе не те, кто представлял академию до войны. Не было уж веселого, кругленького Ферсмана, вечно окруженного молодыми девицами, остроумного, благожелательного, с которым Палию приходилось общаться, не было Вернадского, сурового и яростного служителя науки, оба они умерли в сорок пятом. Не было и многих других, даже брата президента, о котором старались не вспоминать. Оставались еще Иоффе, Капица, но их оттеснили, а бойкие молодые академики, гордившиеся тем, что пришли «из самой жизни», установили панибратский и в то же время холуйский стиль. И только немногие из стариков сохраняли величественное спокойствие мудрецов, стараясь покорно нести свой крест, не замечая окружающих перемен. И прежде в академической среде случались баталии и даже непримиримые столкновения, но после сорок восьмого года дискуссий старались не заводить, они шли где-то в стороне от академии, главным образом в сфере философской, экономической, вообще гуманитарной, если не считать биологии… Конечно, кто-то, возможно, захотел убрать Ивана Никифоровича, мало ли любителей сесть на готовое, но тот, кто придумал всю эту историю с «Джойнтом», — человек недальновидный, потому что не понял: он лишил институт одного мозгового полушария, и теперь рассчитывать на новый взлет уже не приходится… Но, может быть, это и не так, может, коротышка в сером прав: нации выражено государственное недоверие. Это не первая такая акция, все знали о калмыках, крымских татарах, чеченцах и ингушах, да мало ли… Сейчас настала очередь евреев. Ведь еще в войну просачивались разные слухи, а позже они обострились… Это была политика, ее-то более всего боялся Палий.
Он встречался со Сталиным лицом к лицу один раз, это было на огромном банкете в честь Победы. Банкет был шумный, веселый. Внезапно к нему подошел человек и сказал, что Сталин хочет его видеть. Палий поднялся со своего места и двинулся вслед за человеком, правда, тут же обнаружил, что и за ним следует незнакомец; еще издали он увидел небольшую группу ученых, которым Сталин и Молотов пожимали руки, и когда он подошел, Сталин повернулся к нему, он был в форме Генералиссимуса, брильянты посверкивали и возле шеи и на груди; Палия удивило, что он невысок, рябой, улыбается в усы, шея в морщинах. Он протянул Палию руку, слегка обсыпанную старческой гречкой, сказал:
— Мы очень ценим, товарищ Палий, ваши работы и никогда не забудем, что вы сделали для победы. Ваш отец, если не ошибаюсь, был дворянином, работал послом Российской империи. Я знаю, он оказал серьезную услугу советской власти, и приходится сожалеть, что он так рано умер. Пожелаю вам крепкого здоровья, товарищ Палий.
До этой встречи Иван Никифорович был наслышан, что у Сталина какой-то особый взгляд, который никто почти не может выдержать, а сейчас тот смотрел прямо на него чуть поблекшими крапчатыми глазами, и, кроме добродушия, в них ничего не было.
Вслед за Сталиным руку Палию пожал Молотов, все это происходило под вспышками фотографов.
Один из академиков то ли всерьез, то ли насмешливо уже около стола шепнул Палию:
— Ну, теперь, коллега, вы как за каменной стеной.
Он потом долго думал над этой фразой. Как понимать «каменную стену»?.. Шутники!
Он сидел, расслабившись, в кресле и размышлял, что же следует предпринять. Институт после арестов в напряжении, он никому еще не сказал ни слова, а люди ждут… Наверное, к нему рвутся в кабинет, но он знал характер своего секретаря: она умрет у дверей, но никого не пустит.
Политика… Беспокойно стало уже в конце войны, а потом все нарастало и нарастало. Нынешний год сделался особенным, по домашнему телефону редко кто звонил, кроме самых близких и родных. Одно дело за другим обескураживало жителей столицы. То бум вокруг писателей — Ахматовой и Зощенко, то биологи-генетики, то космополиты… Слово-то какое, черт возьми! Страх давно ютился в Иване Никифоровиче, он не знал, что с ним будет завтра, как не знал этого никто.
И вот грянул первый удар, за ним многое может последовать, но разгадать, что именно, невозможно… Если и в самом деле евреи объявлены неугодной государству нацией, то сложно, конечно, объяснить, почему столько фамилий их мелькает, когда публикуются списки сталинских лауреатов. Разве это выражение недоверия? А может быть, решение такое окончательно принято совсем недавно и в этом есть своя необходимость… Нет, нет, он не политик, хотя вырос в семье дипломата. Бог весть, как бы сложилась его судьба, но к революции он уже успел закончить Горную академию и не так уж мало узнать о свойствах металлов. Отец его и в самом деле оказал какие-то услуги советской власти, но какие именно, Палий не знал; во всяком случае, он оставался работать до смерти в Наркомате иностранных дел. Матушка ненадолго пережила отца, но Иван Никифорович, оставшись один, был уже приспособлен к жизни, связан с Ферсманом, который пользовался покровительством властей. Впрочем, все это давнее, слишком давнее…
