Артур Миллер - Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна
Ночная смена
Зимой к четырем часам дня уже совсем темнело, а нынешний январь выдался самым холодным из всех зарегистрированных, поэтому рабочие ночной смены, цепочкой проходящие через входные турникеты Военно-морской верфи, все были мрачно-унылы, горбились в застегнутых на молнии куртках, поглубже натягивали на головы шапки, переступали с ноги на ногу, пока морские пехотинцы из охраны по очереди осматривали их жестяные коробки с завтраками и сравнивали фото на их пропусках со сморщенными лицами — сплошь прищуренные глаза и посиневшие носы, — пока они проходили мимо. Бывшие продавцы из бакалейных лавок, коммивояжеры, безработные, студенты и таинственным образом ставшие инвалидами молодые люди из армии и с флота здесь были не нужны; из автобусов в синеватом предвечернем свете выгружались пожилые опытные механики, выдернутые из пенсионного покоя, бывшие водители грузовиков, операторы подъемников, каменщики, изгнанные из юридической корпорации адвокаты и несколько будущих поэтов — все они ждали очереди, пристроившись к концу длинных людских цепочек, тянувшихся к морским пехотинцам со свежими лицами, сидящим в будках, а те никак не реагировали на их насмешки и дотошно выискивали бомбы или зажигательные устройства под сандвичами с листьями салата, намазанными кетчупом и протекающими сквозь вощеную бумагу, и наперекор всякому здравому смыслу отвинчивали крышки термосов и заглядывали внутрь, исследуя налитый в них кофе. При том, что каждая из трех смен, прибывающая на верфь, состояла из доброго десятка тысяч человек, и при том, что тут естественно вступали в силу теория вероятности и закон средних чисел, каждые несколько минут кто-нибудь неизбежно засовывал термос обратно в ленч-бокс[48] и ворчал: «И что это Рузвельт заимел против горячего кофе?», и морские пехотинцы моргали в ответ и махали рукой, пропуская шутника на верфь.
Военно-морские строители и архитекторы, инженеры, директор верфи и сотрудники его администрации — все они без труда узнали бы свою верфь в любое время дня и ночи; по сути дела, Военно-морской судостроительный завод Нью-Йорка едва ли сильно изменился со дня своего возникновения в начале девятнадцатого века. Широкие сухие доки, обращенные в сторону гавани, с тыловой стороны были окружены паутиной кривых и узких улочек, по обеим сторонам которых выстроились одноэтажные кирпичные здания цехов и складов. В темных конторских помещениях викторианского стиля деловые бумаги по-прежнему нанизывали на острые стальные стержни, а тяжелые шкафы для документов были из темного дуба. Боевые корабли никогда не бывают совершенно одинаковыми, кто бы что ни говорил, поэтому под рукой всегда имеется кузнец, который подгоняет и подбивает молотком «по месту» все необходимые детали, и при этом на его длинный, до полу кожаный фартук летят искры; стальные листы носовой обшивки по-прежнему режут на глазок вне зависимости от тщательно подготовленных чертежей и изгибов линий разметки, а когда кто-то получает травму, к нему высылают древнюю двухколесную ручную тележку, и она, подскакивая на булыжнике мостовой, доставляет его в лазарет прямо как мясную тушу.
Все здесь были уверены в том, что имеется Некто, отлично знающий, что тут и где находится, и эта вера передавалась каждому новичку. Ученик слесаря-сборщика, оператор термической печи, сварщик, обрубщик; а также красильщики, плотники, сверлильщики, электрики, такелажники — сотни таких рабочих свободно могли потратить первые часы каждой своей смены, расспрашивая всякого встречного и поперечного, куда они должны явиться и где отметиться или в каком именно сухом доке стоит эсминец или авианосец, на котором он трудился прошлой ночью; всегда находилось немало и тех, кто проводил все двенадцать часов смены, разыскивая свою бригаду, но эта вера никогда не угасала. Некто непременно должен был знать, что тут должно происходить, хотя бы потому, что поврежденные боевые корабли все время притаскивали сюда на буксире с разных морей и океанов, и через несколько дней, недель, а иногда месяцев они выплывали отсюда и проходили под Бруклинским мостом, снова готовые сражаться с врагом. Конечно, было здесь и несколько тонко чувствующих людей, кто наблюдал за этими славными отплытиями и удивленно покачивал головой, поражаясь таинственному процессу, в результате которого их удалось отремонтировать, но подавляющее большинство принимало все как данность и даже ощущало некоторую гордость оттого, что и сами они некоторым образом были к тому причастны. Это напоминало игру в бейсбол, когда пять сотен людей одновременно выходят на поле и толпой, сметающей все на своем пути, устремляются за мячом, описывающим высокую дугу в небе, а потом его ловит кто-то в середине этой людской массы, кто-то, кого никто не знает, а в итоге игра мало-помалу и совершенно непонятно почему выигрывается.
Тони Калабрезе, слесарь-ремонтник первого разряда, был одним из тех, кто образовывал костяк рабочей силы предприятия, кто знал, куда следует явиться, как только минуешь турникет на входе в четыре часа пополудни. В «реальной жизни», как это обычно называется, он был слесарем-паропроводчиком в Бруклине, и его никогда не смущали ни толпы народу, ни морская пехота, сующая нос в его сандвичи, ни бесконечное ожидание, что было обычным явлением на любой верфи. Миновав турникет и сунув ленч-бокс обратно под мышку, заломив набок шапку, он пустился по ветру, выставив вперед сломанный нос, давая таким образом понять встречным, чтоб уступили дорогу. Ему было тепло и уютно в застегнутой на молнию шерстяной куртке и шерстяной рубашке, он шагал, твердо ставя ноги подобно медведю, кривоногий, с низкой посадкой, продукт обучения на строительстве небоскребов, ремонте пивоварен и восьмимесячного пребывания в городском отделе водоснабжения, пока там не обнаружили, что по вторникам, средам и пятницам он присылает вместо себя замену, а сам шляется на бега, чтоб подзаработать деньжат.
Впервые в жизни увидеть корабль вблизи Тони пришлось только полтора года назад; он никогда не испытывал никакого интереса к кораблям, равно как и к водопроводам, пивоварням или небоскребам. Работа всегда была для него проклятьем, несчастьем, тяжким бременем, которое вынужден тащить на себе женатый человек; это было то же самое, что потерять в стычке с букмекером передний зуб, выбитый в результате недоразумения. У него не было никаких сомнений насчет того, что собой представляет «хорошая жизнь», и ни единого дня не проходило у него без раздумий о такой жизни, теперь все более и более безнадежных, раз уж ему перевалило за сорок; под «хорошей жизнью» он имел в виду жизнь как у Синатры или Лучано[49] или хотя бы как у кого-то из местных политиков, тех, кто каждый день появлялся в хорошем костюме, кто никогда ни перед кем не пресмыкался, кто имел по две квартиры — одну для семьи, другую для мелких шалостей с девочками. Всю свою юность убил он на то, чтобы заполучить себе подобную жизнь, и ничего не добился. Гонял через канадскую границу грузовики со спиртным для бутлегеров[50], один год даже пребывал «бойцом» в банде, потом пару месяцев собирал «дань» с членов профсоюза портовых рабочих — все это почти что приблизило его к нужному положению, к месту у власти, откуда он мог бы потом спокойно перебраться в офис или квартиру и руководить с помощью телефонов или сидя за столиком в ресторане.
Но в самый последний момент что-то в его схеме действий всегда не срабатывало, и он выкатывался обратно на улицу, возвращался к тяжелой работе с чеками по пятницам, и будущее оставалось все той же рутинной жвачкой без всякой надежды разбогатеть. Он понимал: у него просто не хватает мозгов. Если бы хватало, он не вкалывал бы на этой военно-морской верфи.
Лицо у него было круглое, как сковорода с дыркой посередине, довольно смешное лицо, особенно после того, как ему расплющили нос и выбили передний зуб. Шеи у него не было. За полтора года он поднялся до первого разряда, отчасти из-за того, что бригадиру, старине Чарли Мадду, нравилось время от времени получать телефончик очередной сговорчивой девицы, а Тони всегда мог его таким снабдить, а также потому, что Тони умел свободно читать чертежи, мог работать электросварщиком, обрубщиком, умел обращаться с газовой горелкой и вообще был способен своротить любое дело и довести его до конца, когда, как это нередко случалось, Чарли Мадду нужно было срочно отправить корабль опять на войну. В качестве слесаря-ремонтника первого разряда он часто получал трудные и сложные задания и мог при необходимости использовать любую из освоенных им разнообразных профессий, например, что-то заварить. Но он не был удовлетворен своим положением. Синатра вон рот откроет — ему уже платят штуку. Но гораздо важней было то, что приятельские отношения с Чарли Маддом обеспечивали ему работу на нижних палубах в холодную погоду и на верхней палубе, когда небо было ясным. Если он неважно себя чувствовал, всегда можно было дать знать Чарли и исчезнуть на всю ночь, спрятаться в каком-нибудь темном уголке и отлично выспаться. Но большую часть времени ему нравилось проводить за работой, особенно когда его спрашивали, как «сборщикам» осуществить ту или иную операцию, а те были не в состоянии определить нужный угол обрезки или точный размер детали, да и вообще считать умели только круглыми цифрами. Инструктаж он обычно начинал одним и тем же образом, и все, кто просил его о помощи, давно к такому привыкли. Он раскатывал синьку, тыкал пальцем в нужную линию или цифру и голосом, подсевшим от опустошенных без счета бутылок вина и выкуренных итальянских сигар, произносил: «Обрати внимание вот на это, дурья башка». Те, кто был не в состоянии выносить подобное унижение, никогда его о помощи уже не просили, а те, кто к нему обращался, заранее знали, что их наверняка мгновенно смешают с дерьмом, какими бы умниками они себя ни считали.
