Артур Миллер - Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна
Бармен посмотрел поверх головы Мейера на кого-то, появившегося сзади, показал на Мейера и бешено закивал. Потом, почему-то шепотом, сказал Мейеру на ухо:
— Босс приглашать вас что-то выпить за счет заведения.
Мейер обернулся и увидел китайца в темных очках, стоявшего возле кассы, — тот улыбался и делал приглашающие жесты в сторону широкого пространства бара. Мейер улыбнулся, кивнул с аристократическим изяществом — он видел, как это делают в кино, — повернулся снова к бармену и заказал еще порцию скотча, а сам быстро прикончил ту, что держал в руке. Как же все-таки милы все эти люди! И как они любят своих мастеров искусств. Черт побери, ребята, да это ж самая прекрасная страна в мире!
Он покачал в руке дармовой скотч; кубики льда в нем были вроде бы несколько прозрачнее, чем в том, за который он заплатил. Как это получается, что его собственный холодильник никогда не выдает таких прозрачных кубиков льда? Он смутно слышал, как позади него в ресторан входят еще люди. И без всякого предупреждения внезапно обнаружил, что за стойкой бара рядом с ним расположились еще три или четыре пары, а в обеденной части белые льняные скатерти словно ожили от движущихся над ними рук, тарелок, сигар. Он поднес часы к глазам. Еще не пьяная часть мозга зарегистрировала время. Сейчас он прикончит виски и потащится в «Павильон». Если б у него нашлась булавка, пристегнуть манжету рубашки…
— Извините.
Он повернулся на барном табурете и оказался лицом к лицу с маленьким человечком с очень светлой кожей, в сером клетчатом пальто и серой шляпе и в до блеска начищенных черных ботинках. Это был коротышка, весь округлый, и Мейер сообразил, что сам он тоже таких же размеров и даже того же возраста приблизительно, и тут ему вдруг померещилось, что он уже никогда не напишет ни единой пьесы.
Коротышка оказался человеком с хорошими манерами — это было ясно сразу, — манерами, свидетельствующими об определенных деньгах. Деньги проглядывали из того, как он держал паузу, из того, как сидело на нем пальто, из некоего невыразимо снисходительного выражения его глаз, и Мейер мгновенно представил себе такое же выражение в глазах его жены, тоже коротышки, завернутой в норку, дожидающейся мужа в нескольких шагах от них в сгрудившейся у стойки толпе.
После длинной паузы, в течение которой Мейер не произнес ни звука, коротышка спросил:
— Вы Мейер Берковиц?
— Совершенно верно, — ответил Мейер, и бурлящий в крови алкоголь заставил его жадно глотнуть воздуху.
— Вы меня не помните? — спросил коротышка, и левый уголок его красных губ искривила слабая улыбка.
Мейер попытался протрезветь. Ничего в этом округлом лице не вызывало в его памяти никаких откликов, но он сознавал, что вовсе не так уж пьян.
— Боюсь, что нет. А кто вы?
— Так вы меня не помните? — искренне удивился коротышка.
— Нет. Кто вы?
Мужчина отвел взгляд, не то чтобы раздосадованный, скорее просто не привыкший к тому, чтобы разъяснять, кто он такой; однако, проглотив гордость, снова посмотрел Мейеру в глаза и спросил:
— Неужели вы не помните Берни Гельфанда?
Все подозрения, что успели возникнуть у Мейера, молниеносно исчезли. Он явно знавал этого человека, где-то и когда-то. И почувствовал, что просто обязан вспомнить.
— Берни Гельфанд… Мне ужасно жаль, но я не помню, где мы с вами познакомились. Где это было?
— Я четыре года сидел рядом с вами на уроках английского в школе «ДеВитт Клинтон»!
Мозг Мейера уже давно наглухо закрыл все воспоминания о школьных годах. Но это имя — Берни Гельфанд — все же всколыхнуло опавшие листья в самом дальнем углу памяти.
— Я помню ваше имя, да, кажется, припоминаю.
— Да ладно вам, дружище, неужели вы и впрямь не помните Берни Гельфанда? С кудрявыми рыжими волосами? — С этими словами он приподнял серую фетровую шляпу и обнажил голый череп. Но в его глазах не было никакой иронии, они были явно обращены назад, в прошлое, в старшие классы школы, где были его пылающие рыжие волосы и его место рядом с Мейером Берковицем. Он снова надел шляпу.
— Простите меня, — сказал Мейер. — У меня отвратительная память. Но я помню ваше имя.
Гельфанд, явно расстроенный, может быть, даже рассерженный, но все еще пытающийся улыбаться и, несомненно, переполненный сентиментальными воспоминаниями и жгучим интересом, проговорил:
— Мы были лучшими друзьями.
Мейер умоляющим жестом положил руку на рукав серого пальто Гельфанда:
— Я в этом не сомневаюсь. Просто сейчас никак не могу вспомнить. Я хочу сказать, что вполне вам верю. — И он засмеялся.
Гельфанд, кажется, успокоился и кивнул.
— Вы не слишком изменились, вы знаете? Я имею в виду, если бы не борода, я бы вас сразу узнал, в ту же секунду.
— Да, конечно… — Мейер все же чувствовал, что чем-то его обидел, и поэтому послушно спросил: — Чем вы занимаетесь? — Он уже был готов слушать долгую историю успешной карьеры.
Гельфанду явно понравился этот вопрос, и он гордо поднял брови:
— Я занимаюсь производством подплечников.
В животе у Мейера забулькал смех: пальто Гельфанда и впрямь было здорово подбито на плечах ватой. Но он тут же вспомнил, что существует целая индустрия этих подплечников, и важность, какую Гельфанд придавал своей профессии, уничтожила всякие следы улыбки на лице Мейера.
— Да неужели, — проговорил он с подобающей торжественностью.
— О да! Я — генеральный директор, возглавляю все дело, везде, до самой Миссисипи.
— Не может быть! Ну, это просто здорово! — Мейер испытал огромное облегчение. Было бы ужасно, если бы Гельфанд оказался неудачником. Или, скажем, возглавлял «все дело» только в Новой Англии[47]. — Я очень рад, что вы добились такого успеха.
Гельфанд бросил взгляд куда-то вбок, давая Мейеру возможность как следует переварить эти его достижения. Когда же он снова посмотрел на Мейера, то не сумел оторвать взгляд от потрепанных рукавов вельветового пиджака и расхристанной манжеты, выглядывающей наружу.
— А вы чем занимаетесь?
Мейер опустил взгляд в стакан. Ему не приходило в голову ничего путного. Он потрогал пальцем стойку бара красного дерева, но мыслей никаких не было, все заслонил шок. В голове бушевало негодование; он узнал это ощущение и с радостью его встретил. Потом посмотрел прямо на Гельфанда, который за время этой паузы напустил на себя вид благосклонной жалости.
— Я писатель, — сказал Мейер и стал следить, как белки Гельфанда застывают в гримасе, искаженной чужой славой.
— Вон как! — удивленно воскликнул Гельфанд. — И что же вы пишете?
«Если бы я действительно владел высоким стилем, — подумал Мейер, — я бы должен был сейчас пожать плечами и сказать, что пишу поэмы по вечерам, когда возвращаюсь домой со службы на почте, после чего мог бы оставить Берни наслаждаться ужином. Но, с другой стороны, я же не работаю на почте, и должен же найтись какой-то способ стряхнуть с себя эту обезьяну и вернуться туда, где снова смогу разговаривать с нормальными людьми, которые меня знают».
— Я пишу пьесы, — сказал он.
— Вон как! — Гельфанд улыбнулся, его удивление ширилось, переходя в открытую снисходительность. — И у вас есть что-то такое… известное? Про что я мог слышать?
— Видите ли, дело в том, что одна из них идет сейчас на этой улице.
— Правда? На Бродвее?! — Лицо Гельфанда словно распалось на части: рот все еще улыбался, но в глазах появилась какая-то жуткая тревога. Он внезапно выпрямился, поднял голову выше, отставив шею назад.
— Я автор пьесы «Я вас видел». — Мейер ощутил противный вкус во рту.
У Гельфанда раскрылся рот. Лицо покраснело.
— И «Флоренс» тоже.
Эти два потрясающих хита сезона, казалось, разверзлись перед Гельфандом как зияющие бездны. Он поднял руку, поднес палец к груди Мейера:
— Так вы… тот самый Мейер Берковиц?! — шепотом спросил он.
— Да.
Гельфанд неуверенно протянул вперед руку.
— Ну, я очень рад вас видеть, — произнес он крайне официально.
Мейер отметил, как между ними сразу же образовалась определенная дистанция, и ему немедленно захотелось заключить Гельфанда в объятия, стереть с его лица выражение поистине метафизического ужаса и восхищения, как то сгладить его унижение и каким-нибудь образом забыть это ненавистное чувство удовольствия, с которым, он это точно теперь знал, ему уже никогда не расстаться. Он потряс руку Гельфанда, затем положил сверху еще и левую руку.
— Нет, в самом деле, — продолжал Гельфанд, отдергивая руку, словно она и так уже слишком многое себе позволила, — я… мне было очень приятно… Извините меня.
Толстые щеки Мейера чуть шевельнулись, изображая улыбку.
Гельфанд запахнул пальто, быстро повернулся и поспешно двинулся в сторону небольшой толпы, ожидающей свободных столиков возле красной входной двери. Взял под руку маленькую женщину в норке и развернул ее в сторону двери. Она, кажется, очень удивилась, когда он поспешно повлек ее наружу, на улицу.
