Джеймс Миченер - Роман
Девлан был в восторге от собора Медичи, на стенах которого художник эпохи Возрождения отобразил прославленную череду представителей рода Медичи, их слуг и конюхов:
— Здесь перед вами предстает сама история Италии во всем ее блеске и величии.
— Я же оценил собор даже выше, чем галерею Уффици.
Вечером, когда мы обедали в ресторане на берегу Арно, Девлан вспомнил Кембридж и свои первые дни учебы в Королевском колледже, которые приходились на времена продовольственных карточек и других послевоенных трудностей.
— Бедный Кембридж, — говорил он. — В последние годы ему опять достается из-за этого Энтони Бланта.
— Что это был за человек? — поинтересовался я, и Девлан рассказал о знаменитых кембриджских шпионах — Филби, Берджессе, Маклине и Бланте, — которые сдружились в стенах Кембриджа в 30-х годах, а затем, попав под влияние русского коммунизма и заняв высокие посты в Англии и США, выдали коммунистам множество государственных секретов.
— Эти отъявленные предатели нанесли англичанам с американцами огромный ущерб, — заметил Девлан. — Из-за них лишились жизни многие наши разведчики.
— Почему они пошли на это? — спросил я, когда над городом сгущалась ночь, и услышал в ответ:
— Веяние времени. Будь я одного с ними возраста, я вполне мог бы оказаться с ними. Я ирландец и поэтому презирал Англию за все, что она сделала с моей родиной. Я мог бы присоединиться к ним не потому, что любил Россию, а потому, что ненавидел Англию.
Затем Девлан заговорил о своем отношении к искусству:
— Художник всегда должен в некотором смысле противостоять обществу и полученным знаниям. Он должен быть готов идти необычными путями, отвергать принятые взгляды, возмущать, и бросать вызов, и воссоздавать новые подходы. Художник по своей природе стоит наполовину вне закона. Ван Гог идет наперекор нашему чувству цвета, а Вагнер опровергает наши представления о приемлемом звучании. Эти молодые люди из Кембриджа ничем не хуже них. Они тоже художники по своей природе и тоже резали по живому.
Прежде чем я смог разобраться в этой странной философии, он пошел дальше:
— И самым талантливым из всех был Энтони Блант. Представьте себе! Находясь в самом центре враждебного окружения, то есть в Лондоне, он достигает высокого положения в военной разведке. И в то же самое время получает титул лорда, ибо является хранителем Королевской картинной галереи, великолепно разбирается в творчестве Пуссена и других французских пейзажистов. И все это время он либо занимается передачей наиболее серьезной информации Советам, либо прикрывает своих приятелей-заговорщиков, помогая им избежать ареста. Его преданность друзьям была бесконечной, и это понятно, ведь он любил их.
Девлан покачался в кресле и после продолжительного молчания спросил:
— Карл, вы слышали замечательное высказывание нашего выдающегося писателя Э. М. Форстера? Автора «Поездки в Индию» — ее вы просто обязаны прочесть. Он тоже выходец из Кембриджа, знаете ли. Из того же самого — Королевского, — что и я. Так вот, Форстер сказал, и его слова можно толковать по-разному, но у меня они отложились в следующем виде: «Если придет такое время, когда придется выбирать между изменой моей стране и изменой другу, я надеюсь, что мне хватит смелости предать свою страну». — Он помолчал, как бы давая словам повисеть в воздухе, а затем добавил: — Это, возможно, одно из глубочайших высказываний века.
После некоторых колебаний я спросил:
— Вы говорите о своих собственных друзьях, профессор Девлан?
— Я никогда не вступал ни в какие заговоры, — ответил он. — Никто не хотел иметь дело с неотесанным ирландцем. Но по-своему я испытываю к моим друзьям точно такие же чувства, как и он по отношению к своим.
— Чтобы защитить друзей, вы способны предать?..
Девлан не ответил. Вместо этого он проговорил совершенно изменившимся голосом:
— Жизнь художника — это неизменное «мы против них». Люди в большинстве своем не понимают художников, не принимают их, пока они живы. Писатели, которые так занимают вас, все без исключения приходились не ко двору, и как только они пытались потрафить вкусам большинства, теряли возможность идти вперед и неминуемо превращались в посредственность.
— Вы чего-то не договариваете! — воскликнул я чуть ли не в отчаянии.
— Знаменитая кембриджская четверка, — сказал Девлан, — несравненная в своем блеске и своей отваге, с нервами из стали, была скреплена любовью. Это было братство, которому история воздаст должное, а его хулителей предаст забвению. — Он встал и, направившись к берегу реки, добавил, ни к кому не обращаясь: — Они были моими однокашниками, моими ровнями и моими наставниками.
— Но вы же не хотите сказать, что предпочли бы стать шпионом? Предать свой народ?
— Нет, конечно. Я хотел сказать, что предпочел бы гореть, а не коптить и иметь смелость заплатить за это по полному счету.
После долгой прогулки по набережной мы вернулись в отель и у стойки портье заколебались, прежде чем взять свои ключи. Нерешительность ни к чему не привела, и каждый отправился в свою кровать.
В ту ночь я не спал. Ворочаясь в постели, я пытался вникнуть в то, что было сказано в тиши ресторана, и отделить зерна от плевел. Когда над городом забрезжил рассвет, я определил для себя те истины, которые будут светить мне на моем преподавательском пути: художник — это творческая личность, он не может, да и не должен вести нормальный образ жизни. Он должен опираться на верных друзей, таких же, как он сам. Его задача — заставить общество посмотреть на себя по-новому, чтобы увидеть то, что ему хочется увидеть. И высшей в мире добродетелью, по которой судят о человеке, является верность другу, чем бы это ни обернулось.
Когда в комнате стало светло, я, порывшись в вещах, нашел карандаш и поспешил зафиксировать свои четыре постулата на бумаге, пока они не стерлись из памяти. Но, когда я перечитал их, последний показался мне неполным, и я сделал приписку: «Полагаю, что таким другом может быть и женщина».
Вечером, когда мы добрались до Венеции и нашли стоянку на берегу, где водители перекладывали свой багаж на гондолы — шумные водные такси, бороздившие каналы, — Девлан произнес:
— Вениз — это город влюбленных.
На что я заметил (довольно по-детски, как понял потом):
— Я называю ее Венеция.
— Генри Джеймс называл ее на английский манер, — пожурил он меня.
В тот вечер я не стал протестовать, когда он обратился к портье:
— Двухместный номер. — И не стал возражать, когда он взял единственный ключ и первым пошел на второй этаж.
* * *Первый день в Венеции прошел для каждого из нас, как в сказочном сне. Я никогда прежде не испытывал сексуального влечения, и его сила ошеломила меня, заставив ощутить себя маленькой меннонитской девочкой с моей родины, которая впервые в жизни дает увлечь себя в стог сена. Я не мог поверить в происшедшее со мной чудо, которое могло произойти намного раньше, будь я более внимателен к своим потаенным чувствам. Но главное — это то, что прелесть моих отношений с обожаемым профессором стерла во мне неприятные воспоминания о встрече со швейцарцем.
Сорокасемилетнему Девлану с далеко не осиной талией тоже трудно было поверить, что молодой человек в золотую пору своей жизни пересек океан, чтобы встретиться с ним в Риме, и что теперь они направляются в Грецию на целых две или даже три недели. Он рассказал мне, что в последние годы часто думал: «Неужели все закончилось? Неужели не будет больше тех славных ночей, которые я знал в прошлом?»
— И надо же было. — он посмотрел на канал, где проплывали гондолы с влюбленными, — встретить в Нью-Йорке замечательного молодого американца, который владеет тремя языками и обладает редким литературным талантом. Мне, старому ирландцу, сразу же стало ясно, что парень боится ворваться в эту жизнь, хотя и страстно желает этого. Я сразу же заметил, что ему нелегко с девушками и что, наверное, так будет всегда. И тогда мне пришло в голову, что, если вытянуть его в Европу и помочь открыть богатство ее культурного наследия, на долю ирландца может выпасть еще одна, последняя и великолепная, связь. — Он помолчал и добавил: — И случилось так, как я замышлял. Это произошло.
* * *Несмотря на то что наш первый день в Венеции был для меня началом новой жизни, он прошел как в тумане. Зато следующий доставил мне настоящее эстетическое удовольствие, потому что в его центре уже были не только мы с Девланом, но и сама Венеция, сыгравшая особую роль в мировой литературе. Для меня день был преисполнен особого значения еще и потому, что высвечивал мой давнишний исследовательский очерк о Генри Джеймсе и Томасе Манне «Две новеллы на фоне одного города», который привел меня в стены Колумбийского университета и к дружбе с профессором Девланом.
