Шерли Грау - Кондор улетает
Он остановил машину перед небольшим домом с желтым оштукатуренным фасадом.
— По-моему, ничего, — сказала Маргарет.
В курящемся сером тумане они взбежали по ступенькам, выложенным голубой плиткой, мокрым и скользким.
В квартире было холодно, как на улице. Гарольд открыл настежь четыре окна.
— Может, он хотел броситься вниз, как по-твоему? — Маргарет включила отопление на полную мощность, а кроме того, зажгла в кухне духовку, оставив дверь открытой.
— Скоро станет совсем тепло, — сказал Роберт. — Ведь комнаты маленькие.
Он достал чемоданы, и она начала укладывать в них платья. Через полчаса были уложены три чемодана, а квартира совсем прогрелась. Они сняли пальто.
— Что еще?
— Я пришлю кого-нибудь завтра. — Маргарет расхаживала по комнатам, водя пальцем по запылившейся мебели. — Когда я решила уйти, то в последние дни все переметила. — Она приподняла серебряную лампу. Снизу на подставке алело пятнышко лака для ногтей. — Вот видишь?
— Я что-то не понимаю.
— Целый день я все рассортировывала. Подарки от его родственников я собрала в столовой, а мои — в гостиной и спальне. То, что перенести было нельзя, я метила лаком или мелом. — Резким движением она перевернула стул, показав большое, выведенное мелом «М». — И знаешь что, Роберт? Вся эта дрянь мне ни к черту не нужна. Просто надо было чем-то заняться.
— Ты аккуратна, как Анна, — сказал Роберт. — И такая же дурочка.
Они оба засмеялись и смеялись гораздо дольше, чем заслуживали эти слова. В лицо им бил жар духовки, окна запотели. А потом они оказались в кровати, в большой незастеленной двуспальной кровати. Подушки еще хранили отпечаток головы Гарольда, одеяла так и валялись на полу, куда их скинул Гарольд.
Господи, подумал Роберт, это же запах Гарольда! И он локтем столкнул подушку на пол…
Оба молчали, почти не дыша. Потом все в том же безмолвии их тела содрогнулись. Он ясно расслышал хруст суставов. «У меня или у нее?» — подумал он. И не мог разобрать. Они были единым целым. В глазах его плясали знакомые огоньки, знакомые краски — он знал их все и знал наизусть. «Я оглох, — подумал он. — Так не может быть. Я бы слышал стук сердца или свист воздуха у меня в горле».
Грохот. Она дышала прямо ему в ухо. Ему стало щекотно. Он отодвинул голову. Она лежала рядом. Неподвижная, спокойная.
Они отправились к Старику обедать. Маргарет выглядела как обычно, а Роберт тешил себя надеждой, что он растерян не более, чем это естественно для человека, который спас отравившегося родственника.
После обеда они играли в покер (Старик терпеть не мог бриджа), и время текло приятно и незаметно. Анна позвонила из Порт-Беллы и сообщила, что из-за погоды крыша продвигается медленно. Роберт отправился домой очень рано. Туман стал еще гуще — уличные фонари превратились в сгустки желтоватой мглы, а лучи его фар словно изгибались и светили назад, на него.
Он вздохнул и откинулся на спинку. Черт, подумал он, в паху ломит…
* * *Экономическая депрессия нарастала. Тысяча девятьсот тридцать третий год сменился тысяча девятьсот тридцать четвертым. На улицах Роберт повсюду вокруг себя чувствовал запах нищеты. Он отворачивался от нищих, крепко держа бумажник.
Чего вам надо? Да не смотрите же на меня!
Страх, неотвязный страх. Он его тщательно прячет. От Анны. От Старика. Мир летит ко всем чертям. Коммунисты идут к власти. Хьюи Лонг с его разделением богатства… Отберите у богачей, отдайте беднякам. А бедняков орды: очереди за благотворительным супом, безработные в дорожных командах — стоят, опершись на лопаты, и смотрят в небо.
Моего не троньте! Оно не про вас. Убью, а не отдам.
День за днем он не отходил от Старика ни на шаг, пытаясь перенять его уверенность в себе, его хватку.
— Чем хуже все идет, тем для меня лучше, — говорил Старик.
Роберта ошеломляла сложность дел Старика, ставили в тупик бесконечные доклады Ламотты. Разные предприятия, разные компании. Теперь они занялись нефтью — участки, аренда. Старик сказал:
— Верь не верь, а я когда-то купил кусок этой земли под молочную ферму для моей матери.
Морис Ламотта тихо улыбнулся:
— Она даже посмотреть на нее не захотела.
Кроме того, Роберт заметил, что Старик использовал депрессию для того, чтобы откупиться от всех своих компаньонов. Между ним и семьей его покойной жены больше не осталось никаких деловых связей. Да и родственные сходили на нет. Анна вела свою линию, Старик свою, и д’Альфонсо должны были скоро совсем исчезнуть из их жизни.
— Я стал честным на старости лет, Роберт.
Ламотта захихикал.
— Вот возьми семью д’Альфонсо. Их погубил сухой закон. Полностью погубил. Им даже, в голову не приходит, что деньги можно наживать не только противозаконными способами. Я слышал, что у кузена Эндрю неприятности с налоговым управлением. Если они сумеют доказать хотя бы десятую долю того, что известно мне, он тут же отправится в тюрьму в Атланте.
— В обществе дядюшки, — добавил Ламотта.
— Ну, это утешение не большое, — сказал Старик.
Маргарет развелась и уехала в Париж учиться в Сорбонне. Она не написала оттуда ни одного письма, однако каждое воскресенье аккуратно посылала открытку.
— Еще одна, — сказал как-то утром в конторе Старик.
Роберт посмотрел на открытку:
— Опять та же картинка. Она весь прошлый год только эту и присылала.
На открытке была изображена химера с Нотр-Дам. Старик щелчком сбросил ее в корзину для бумаг.
— Наверное, она воображает, что это очень остроумно.
— А! — сказал Роберт. — Мне это как-то в голову не приходило.
Старик повернулся и вскинул ноги на письменный стол. Все тот же облезлый дубовый стол, все та же серая замызганная контора. Все те же мутные от грязи окна, выходящие на пыльные деревья вдоль тротуаров Эспленейд-авеню. Все те же звуки, доносящиеся с реки.
— Ты по-прежнему ездишь в свой рыбачий домик? — спросил Старик у пыльного окна. — Тебе это еще не надоело?
По горлу Роберта прошла судорога. В груди все сжалось. Осторожней! Будь начеку.
— Совсем нет. Я был там несколько дней назад.
— Хорошо клюет?
— Не знаю. Я просто сидел на крыльце и смотрели по сторонам.
Старик перекинул ноги на другой край стола.
— Ты устраиваешь свои дела с женщинами очень неплохо.
— Что? — Он не верил своим ушам, но знал, что попался.
— И все-таки, — сказал Старик, — Анна знает…
— Анна не знает.
— Анна догадывается, — продолжал Старик. — Она хочет ребенка. Она мучается оттого, что у нее нет ребенка.
— Она никогда ничего не говорила.
Старик улыбнулся медленной улыбкой.
— Она знает, что ты для меня как родной сын. А она любит своего отца и не захочет отнять у него сына.
— Это глупо! — Роберт хлопнул ладонью по столу.
— Нечего злиться из-за того, что другие знают твой секрет. — Старик продолжал улыбаться. — Она совсем не глупа. Она поступает именно так, как я надеялся.
Роберт сел и положил ноги на противоположный угол стола. Старик тотчас опустил ноги на пол.
— Если я иногда и пересплю с кем-то, — сказал Роберт, — что тут такого?
— А разве я что-нибудь сказал?
— Вы сказали… — Роберт умолк. Он перебрал в памяти слова Старика и не обнаружил в них даже намека на обвинение.
— Может быть, — сказал Старик, — иначе с Анной и нельзя жить?
Роберт замотал головой.
Перепугавшись, следующие шесть месяцев он не встречался больше ни с кем. Пока окончательно не убедился, что его жена уже давно беременна. Тогда он отправился на трехдневную охоту, захватив танцовщицу из ночного клуба по имени Уилли Мей, стенографистку по имени Коринна и сиделку по имени Таня. И еще два ящика виски.
Пять месяцев спустя Анна родила сына, которого назвали Энтони, — пухлого темноволосого младенца, очень похожего на нее.
Маргарет телеграфировала из Парижа: «Выезжаю немедленно посмотреть малыша». Но приехала она почти через год.
Маргарет
Поезд отошел от перрона в Мобиле — теперь он будет два часа медленно ползти до Нового Орлеана. Маргарет сидела у окошка в своем купе и смотрела на нескончаемую полосу зеленого болота. Вот скука, думала она.
Она попробовала гулять по поезду, но после второго раза ей надоело снова и снова нажимать на ручки вагонных дверей. А потому, открыв изящный несессер из крокодильей кожи, она принялась приводит в порядок свое лицо. Занималась она этим неторопливо и тщательно, так что кончила всего за десять минут до того, как поезд втянулся под своды вокзала.
Маргарет оглядела себя в зеркале, занимавшем всю высоту двери. Она заметно похудела. Ее темные миндалевидные глаза были слегка подведены и от этого казались больше и глубже. Кудрявые, коротко подстриженные волосы прилегали к голове, как шапочка, как нарисованная прическа фарфоровой статуэтки.
