Анатолий Кузнецов - Селенга

Селенга

СЕЛЕНГА

Вторые сутки пароход «Маршал Чойбалсан» плыл на север по Селенге.

Строился он еще до революции — неуклюжий, плоский и широкий, как блюдо; он густо дымил на ослепительные сопки, старательно молотил скользкими плицами и в меру старческих сил воевал с мутной норовистой рекой.

Селенга берет начало в Монголии и является самой крупной из рек, впадающих я Байкал, а «Маршал Чойбалсан» — единственное пассажирское судно на ней и главное средство связи в этих малонаселенных местах.

Когда показывался какой-нибудь глухой бурят-монгольский аймак, начиналось радостное оживление. Еще издали, из-за поворота, пароход нетерпеливо трубил, как лошадка, зачуявшая конюшню; на мачте взрывался динамик и вдруг начинал голосить:

Ландыши, ландыши,Светлого мая привет…

К берегу сбегались возбужденные буряты, ловили чалку, спешили в пароходный ресторан за пивом. Появлялись девушки в нарядных одеждах с множеством звякающих украшений и, став поодаль, чинно смотрели, как с палубы на землю летели ящики, корзины, сгружались зеркальный шкаф, обернутые бумагой новые стулья.

Мимо многих пристаней, обозначенных на карте и в расписании, проходили не задерживаясь: никто не сходил, никто не садился. Впрочем, и название «пристань» для них слишком громко. Большей частью это вытоптанные лысины над обрывчиками, иногда с вкопанным столбом — больше ничего.

Только сопки вокруг, холодное небо, пронзительный ветер да дикие утки. Много диких уток…

Он сел на одной из таких «пристаней».

Одинокая серая фигура стояла у столба и голосовала поднятой рукой, как на шоссе. Рядом лежал в траве небольшой чемодан.

«Маршал Чойбалсан» застопорил машину, развернулся против течения, долго тыкался носом в песчаный обрыв, отваливая глыбы, взбивал воду, шипел, дрожал, наконец кое-как приспособился — на берег перекинули доску, и человек взбежал по ней.

Казалось, на вид ему лет двадцать пять.

Одет он был по-городскому: светлая куртка на «молниях», брюки с аккуратными складками, через руку — несколько выцветший, помятый плащ. Лицо — белое, холеное, с ямочками на лбу и щеках, брови красивые, густые, но глаза холодные, какие-то недружелюбные; губы полные, и на верхней — небольшие мальчишеские усики.

Ни с кем не вступив в разговор и ни на кого не глядя, он уплатил за билет и сразу же ушел вниз.

Там все проходы оказались забитыми грузом, мебелью. У буфета толпилась очередь, было налито на железный пол. Под жаркими переборками машинного отделения вповалку спали солдаты с автоматами в чехлах. Стоял горячий дух, обычный внутри старых пароходов, — смесь пара, масла и дыма. Сквозь стекло виднелись громадные медные шатуны, мерно ходившие вверх-вниз.

Парень толкнулся на корму, но там в растоптанном навозе стояли маленькие бурятские кони. Они грохали копытами и кусались. Переступая через ноги спящих солдат, новый пассажир поплелся обратно.

У пароходной кассы ему довелось принять участие в сцене, собравшей толпу.

Какой-то пыльный и всклокоченный человек цыганского вида, вероятно приняв его за возможное начальство, вдруг обратился:

— Я извиняюсь…

Парень вздрогнул и вопросительно поднял брови. Глаза его чуть заметно забегали.

— Я извиняюсь, — повторил всклокоченный человек. — Вот вы грамотный? Разберитесь, пожалуйста, как это у меня получилось. Мы едем всем семейством. Говорят, что ребятишек до пяти годов возят бесплатно, а у меня их трое, и сколько ездим, не брали, а тут взяли три детских билета.

Он полез за пазуху, достал смятые билеты и воодушевленно стал показывать их всем:

— Мы в их тарифах не понимаем. Берут — платим. Мы не знаем, может, так надо. А может, и не надо. Там денег тех — рупь двадцать, не в них дело. Деньги у нас найдутся! Я говорю: если по закону надо, то пусть, конечно. Но только мы сомневаемся…

Парень окинул его взглядом, и все увидели, что глаза у него не холодные, а скорее безразличные, усталые. Он стукнул в окошко кассы и негромко оказал:

— Здесь товарищ… обижается, что напрасно взяли билеты на детей. Разберитесь, пожалуйста.

Может, потому, что он сказал это тихо и вежливо, кассир несколько опешил.

— А метрики у него есть? — с вызовом сказал он.

— Есть. Есть и метрики и все документы! — воскликнул человек. — Да нам ведь только узнать, потому что, если надо по закону, мы, конечно, всегда с удовольствием…

— Когда вы брали билеты? — сухо спросил парень, не слушая.

— Утром брали. Вот все едем и думаем… Они, конечно, если начнут сдирать с каждого…

— Дайте метрики. Кассир, верните деньги.

Кассир засуетился, поспешно вернул рубль, сердито искал мелочь. Всклокоченный человек, жаждавший долгого, справедливого скандала, тоже остался недоволен, комкал рубль, словно не зная, что с ним делать. А необычный пассажир отвернулся и ушел на верхнюю палубу. Там его никто больше не тревожил, он сел один на ветру, без шапки, подняв воротник плаща, и не двигался, безучастно глядя вперед.

Проплывали дикие, покрытые тайгой сопки, и чем дальше к горизонту, тем более казались они лиловыми. Они стояли вплотную одна к одной, между ними не было ни хода, ни просвета, и сколько видел глаз, впереди были все такие же безнадежно однообразные, негостеприимные горы. В реку опускались разноцветные осыпи камней; с уступов изредка срывались и потом долго парили в воздухе коршуны.

Помощник капитана лениво переговаривался с рулевым:

— Ближе… Роман!

— У?

— Говорю, ближе. Пройдем, не дрейфь.

— Петь, а ты Маньку видал?

— Видал.

— Ну и что?

— Да… ругается…

Видно было, им скучно и грустно. Наверное, приелась дикая мутная речонка без бакенов, без встречных. Сопки без просвета давят, гнетут, а ночные вахты тяжелы.

Пассажир стойко высидел на верхней палубе до вечера. Уж близко был Байкал, когда у села Никольского опять взорвался динамик, полетела на пристань чалка.

Он смешался с толпой пассажиров, сошел на берег, мимоходом спросил, как добраться до железнодорожной станции Селенга, и направился к парому, легко неся чемодан.

Паром неподвижно стоял у берега — крепкий, просторный, сколоченный из двух барж с помостом поверх них. Хитроумное сооружение не имело мотора, оно держалось на якоре, заброшенном далеко вверх по течению, и трос поддерживался расставленными по реке лодками. Течение, ударяя в косо поставленные рули, носит такой паром от берега к берегу, как маятник.

У румпеля на куче соломы, подстелив под бока тулуп, грелся в последних лучах солнца паромщик — босой, нечесаный, обрюзгший, словно после пьянки. Рядом копался в мешке дряхлый старик с густой, аккуратно расчесанной бородой. После появления парня с чемоданом старик немного подождал, потом сказал:

— Здравствуйте.

— Здрс…

— На станцию?

— Мг.

— Скоро автобус.

— Какой?

— Курсовой.

— Что, он тут ходит? — несколько оживился парень.

— А как же, к поезду. А вы пешком? Теперь нельзя… ох-хо-хо… обгонит. Я вот тоже жду, катаюсь туда-сюда от скуки.

Приехал грузовик с бревнами. Баржи осели и заскрипели под его весом. Шофер молча сам убрал подъездные мостки, паромщик лениво толкнул ногой румпель, и паром поплыл в тишине, только журчала вода под рулями.

Где-то на середине реки старик вдруг вздохнул:

— Дивен мир… Семьдесят лет живу все дивлюсь.

Ему никто не ответил, он добавил:

— Был молодой, как вы, — не понимал. Не здешние вы, проезжий?

— Нет.

— Ну да. Здешнего человека сразу отличишь. Цвет лица другой. Климат меняет человека, ломает, можно сказать, одному силу даст, а кто убоялся — сломит…

Тут паром ударился о левобережный причал; шофер завел мотор, и, едва он осторожно съехал, паромщик все так же молча пихнул румпель, посудина качнулась и поплыла обратно в той же гнетущей тишине.

Старик кряхтел, встряхивал мешок, бормотал себе под нос, наконец не выдержал и на середине реки снова сказал:

— И люди — дивные. В семьдесят годов понял, дурак. А на что теперь это понятие? Вот — черемшу собираю внучатам, так-то, слышь…

— А?

— Черемшу, говорю. Вы, извиняюсь, проезжий, кушали черемшу? Вроде бы травка немудрая, а кушать ее — это у нас первейшее дело.

— Зачем? — спросил парень без интереса, лишь бы что-то сказать.

— А иначе здоровым не быть. От болезни помогает, сок в ней такой. Вот, говорю, мне семь десятков, а зубы все целы. Во… а-а…

Он открыл рот и провел пальцем по действительно здоровым, белым зубам. Паромщик привстал на локте, заглянул деду в рот, хмыкнул и повалился на свой тулуп.