Шерли Грау - Кондор улетает
Красавицей она не была, но мужчины часто смотрели ей вслед.
— На тебя смотрят только мужчины со вкусом, — сказал Жорж Лежье. Они познакомились как-то днем в «Ротонде», где были заняты всего три-четыре столика — за ними сидели студенты, они пили и хохотали. Тут полагалось быть Джеймсу Джойсу, но его не было. В Париж как будто приехал Хемингуэй, но и он сюда не пришел. Маргарет изнывала от досады и скуки, пока с ней не заговорил Жорж Лежье. Он был очень высок и очень худ, с темными, глубоко посаженными глазами и крючковатым носом. Он учился поварскому искусству, чтобы потом, сказал он, вернуться в ресторан своего отца в Лионе.
Они разговаривали по-французски две недели, прежде чем она узнала, что он из Нью-Йорка. Да и то случайно. Как-то ночью у него на квартире, когда, ошалелый от долгих объятий, он потянулся к выключателю и дотронулся до оголенного провода. Вырвавшееся у него ругательство неоспоримо засвидетельствовало, какой язык был для него родным.
Маргарет уставилась на него — он, морщась, посасывал обожженный палец — и принялась хохотать.
— Сукин ты сын!
Он заявил, что, если бы не этот его единственный промах, она в жизни ни о чем не догадалась бы.
— Как-никак, мой отец родился в Лионе. И я вполне мог быть французом. И ресторан у него есть.
— Это вовсе не значит, что ты француз, — сказала Маргарет. — Это значит, что ты лгун.
Маргарет вспомнила его голую грудь, почти совсем безволосую, его сосредоточенно нахмуренные брови, худые руки и плечи, где мышцы под бледной кожей были точно узлы на тонкой веревке. Она помнила каждый дюйм его тела.
— Мешок костей, — говорила она презрительно.
— Но тебе же нравится.
— Ты слишком самодоволен. Я просто тебе льщу.
— Ну, так польсти еще. Я, кажется, вхожу во вкус.
А потом он внезапно собрался уезжать. Был зимний день, блестевшие от слякоти улицы затягивал туман. Маргарет поднялась по сырым, воняющим мочой ступенькам и толкнула дверь в его квартиру. Он ждал ее, сидя на столе перед единственным окном. Позади него в смутном сером небе торчали витые печные трубы.
— Я еду домой, — сказал он. — Уже купил билет.
Внутри у нее все оборвалось.
— Почему?
— Денег больше нет. Я и так продержался дольше, чем рассчитывал.
— Ты едешь в Нью-Йорк?
— Куда же еще? Буду работать у отца. Убирать со столов. Или готовить соусы, если сумею его уговорить.
Маргарет состроила гримасу:
— Я могла бы одолжить тебе денег, чтобы ты остался.
— Спасибо, не нужно. — Он поцеловал ее в шею. — Да и вообще во время депрессии рестораны не слишком процветают, и, может быть, отцу пригодится моя помощь.
— А почему бы нам не пожениться?
— Нет, — сказал Жорж. — Я не из тех, кто женится.
— Так я поеду с тобой. Мне нравится Нью-Йорк.
— Нет.
Когда пароход отчалил, он увидел ее на палубе.
— Какого черта ты тут делаешь?
Просияв своей широкой детской улыбкой, она протянула телеграмму от Анны:
— У моей сестры родился мальчик. Я еду его посмотреть. Какое совпадение, правда?
Он вертел телеграмму в пальцах так, словно ждал, что она вот-вот взорвется.
— Настоящая? Или ты сама ее отправила?
— Ты мог бы сказать, что рад меня видеть.
— А знаешь, — сказал он, — я-таки рад. Боюсь, что рад.
Следующие восемь месяцев она жила с ним в Нью-Йорке. Она подыскала небольшую квартирку на Двенадцатой улице, совсем рядом с рестораном. Его родители жили в другом конце города, и он постоянно ночевал у нее.
— Так ведь разумнее, — сказала Маргарет. — Ты же столько работаешь.
Не успев сойти с парохода, она тайком позвонила отцу:
— Папа, мне нужно, чтобы один ресторан тут был всегда полон. Ты, наверное, знаешь в Нью-Йорке подходящих людей. Это совершенно необходимо.
— Посмотрим, — ответил он.
И сразу же дела ресторана пошли прекрасно. Маргарет написала отцу единственное письмо: «Спасибо, папа. У нас теперь питаются самые избранные подонки города».
Она снова спросила:
— Жорж, почему бы нам не пожениться?
— Нет, — сказал он.
— Ну, так я уеду домой.
— Почему?
— Потому что мне это не нравится.
— Ты глупишь.
— Нет, — сказала она. — У тебя есть свой ключ. За квартиру до будущего месяца уплачено.
Когда он в этот вечер пришел после работы, ее уже не было. В квартире было темно, а на середине обеденного стола лежал листок с телефонным номером ее отца.
— Ну, — сказала Маргарет кучам мусора и грязным задним дворам Нового Орлеана. — Ну, ну, ну. А что, если это не подействует?
Она уже тосковала по нему. Она ехала чуть больше суток и уже изнывала от одиночества.
Почему?
Жорж Лежье не был красив, не был он и богат. Он не был весельчаком и не был слишком серьезен. Он мало говорил. Он работал, пока не желтел от усталости. Он любил ходить на бейсбол.
Все это не давало никакого объяснения. Когда она думала о нем вот так, он выглядел скучным. Но когда она была с ним, она ощущала взволнованную радость бытия.
Наверное, это просто физическое тяготение. Стоило ему прикоснуться к ней — пусть всего лишь поддержать ее за локоть, когда они переходили улицу, — и его пальцы оставляли невидимые отпечатки, огненные отпечатки. Все ее тело тянулось к нему, искало его. Кровь мчалась по жилам, замирала и опять мчалась. А ведь он вовсе не был таким уж замечательным любовником. Хотя сам он считал себя замечательным… Маргарет улыбнулась. Он не был ни самым пылким, ни самым умелым, ни самым неутомимым. Но в нем было что-то, какая-то упоенность…
Любовь, сказала она зачерненному мраком зеркалу. Чертова любовь, и ничего больше. И как меня угораздило?..
Отец стоял на перроне. При виде него она испытала обычную встряску. Взлет, рывок, перебой. Радость, но не всеобъемлющая. Любовь, но не полная. Зависимость. Страх, привычность узнавания. Это некая часть меня. Дерево, от которого я отпочковалась. Он дал мне жизнь. Судорога в его теле — и вот она я…
В эту ночь — привычную, пахнущую торфом зимнюю ночь — она подумала, засыпая: папе это не понравится. Но у меня нет другого выхода.
На протяжении всех этих месяцев в Нью-Йорке, когда она прилаживалась к жизни Жоржа Лежье, ее тревожило одно обстоятельство: я уже совершеннолетняя, но все еще живу на содержании у отца… Мне, нужны собственные деньги…
Она смотрела на трещинки в потолке своей спальни. Их должно быть семнадцать, думала она. Когда у меня была корь и я лежала тут в темноте, я пересчитывала трещины и представляла, будто это дороги, шоссе и реки… Она вновь их пересчитала. По-прежнему семнадцать. Ничто ни на йоту не переменилось.
Разговор с отцом она отложила. У меня есть время, думала она, уйма времени, куда больше, чем мне требуется здесь, в Новом Орлеане.
Утро она начала с того, что послала телеграмму Жоржу Лежье. «Хочешь, чтобы я вернулась?» Потом уехала на воскресенье с Анной в Порт-Беллу. Там она занималась только тем, что осматривала незаконченные комнаты, измеряла шагами длину и ширину цветников, кружила по лабиринту палочек, обозначавших будущие дорожки.
— Ну, — сказала она наконец. — Ты меня об этом не спрашивала, но если хочешь знать, на что это будет в конце концов похоже, я тебе скажу: на вальтер-скоттовский замок, только куда более дорогой.
Анна, которая сидела в тени недостроенной веранды с младенцем на коленях и играла его розовыми ножками, мягко улыбнулась ей:
— Возможно.
— Тебе это нравится?
Анна пощекотала маленький подбородок.
— Да.
— Я видела, как ты сооружала свой кукольный домик в городе. — Маргарет повернулась на каблуках, глядя на штабеля бревен и досок, на плотников, неторопливо поднимавшихся и спускавшихся по приставным лестницам. — Потребовались годы!
— Не срывай это на мне, — сказала Анна. — Ведь ты злишься на Жоржа.
— Не понимаю, в чем тут дело, — сказала Маргарет. — Даже его семья без ума от меня. Все, кроме него.
— Ну, погоди немного, — сочувственно сказала Анна.
— У меня недурная внешность, я богата, я влюблена в него — так чего же этому сукину сыну надо? Знаешь, я слышала, как его отец задал ему этот самый вопрос, когда они думали, что я их не слышу.
Анна сказала:
— Я думаю, он захочет. Я думаю, ему ничего другого не останется.
К черту любовь, думала Маргарет. Только внутри все ноет, только голова раскалывается, только мурашки по коже бегают от страха, что я все время делаю не то и не так. Я забыла волшебное слово. И лягушка не обернется принцем, потайная дверь не распахнется. И миру вот-вот придет конец.
Когда она вернулась в Новый Орлеан, в отцовский дом, она увидела в гостиной на каминной полке телеграмму.
— Папа, почему ты мне не сказал?
Старик вытянул ноги во всю длину.
